Взаперти - [26]

– И ты никогда не играл с другими детьми?

– Нет, только с землей.

– А как же твой отец?

Ты недовольно фыркнул:

– Он отстранился, когда уехала мать.

Я умолкла и задумалась. Меня в детстве всегда окружали другие дети. А может, нет? В школе – да, само собой, а до того? Если вдуматься, не припомню, чтобы я общалась с ровесниками. Я была болезненным ребенком, мама держала меня при себе. А до меня с ней случилось что-то вроде нервного срыва. Так однажды сказал папа. У нее был выкидыш или, кажется, два; она не хотела потерять и меня. Я нахмурилась, осознав, что это и произошло – в конце концов она меня потеряла.

Я перевела взгляд на тебя, снова переполнившись ненавистью. Ты уже допил воду и теперь смотрел на пустой стакан в руке. И сидел так долго-долго, прежде чем опять заговорил. Твой голос был таким тихим, что мне пришлось придвинуться ближе, чтобы различить слова.

– Немного погодя отец стал уезжать в город. Сбывать скот, но не продавать за деньги, а выменивать на выпивку и наркоту – всё, что помогало ему забыться. С тех пор он переменился. Никогда не обходил свои земли, не присматривал за скотом… и обо мне не заботился.

Ты заглянул в свой стакан. Как будто подумывал сходить и снова наполнить его. Не знаю почему, но вдруг захотелось продолжить разговор. Может, меня наконец одолела скука или просто потребность хоть в каком-то общении… пусть даже с тобой. Не знаю. Или же возникло желание заполнить пробелы в твоем прошлом.

– А ты чем занимался? – поспешила спросить я. – Во время отлучек отца ты наверняка что-нибудь да делал.

Ты нахмурился, пытаясь понять, к чему я клоню.

– Ты не веришь мне? – спросил ты. Задумался, постучал стаканом по тростниковой спинке дивана. Пожал плечами. – Неважно.

Ты достал сушеные листья, бумагу, свернул самокрутку. Сверчки завели песню, ты скурил сигарету почти до половины, прежде чем заговорил вновь.

– Стало быть, хочешь знать, чем я занимался, – сипло произнес ты. – В основном болтался в буше, пытался жить как обычный человек. Отощал, ослабел, спал под открытым небом. Пропадал целыми днями, иногда неделями. Однажды не выдержал и убил одного из отцовских телят; правда, ему так и не сказал. – Ты вдруг усмехнулся, и твое лицо снова помолодело. – А обычно питался одними ящерицами… если повезет. – Ты засмотрелся на небо так, будто выискивал на нем что-то. – Там я мог составлять картины из звезд – настолько хорошо я их знал. Шедевры из звезд, соединенных линиями.

Мне вспомнились звезды, на которые я смотрела той ночью в Отдельностях. Есть места и менее пригодные для сна – вот если бы там не было так холодно…

– Как ты нашел воду? – спросила я.

– Легко. Если сумеешь найти растения, то и воду найдешь. Такую, как родник в Отдельностях.

Я вспомнила маленький прозрачный пруд и то, как боялась пить из него из-за рыбки, пожирающей внутренности.

– Так это питьевая вода? – спросила я.

Ты кивнул на стакан у моих ног.

– А откуда же вот это? Куда, по-твоему, тянется труба? – Ты указал на длинную трубу, ведущую от дома. – Это я ее проложил.

– Я тебе не верю.

– Вечно ты не веришь.

Ты соскользнул с подлокотника на сиденье дивана, уселся ближе ко мне. Я сразу отшатнулась – скорее по привычке, чем по какой-либо другой причине. Увидев это, ты усмехнулся. Откинулся на спинку дивана, не пытаясь придвинуться еще на чуть-чуть. И вскоре заговорил так же тихо, как прежде.

– Как только отец открыл для себя большой город и так далее, всё было кончено… ферма пропала. Он забыл про землю, забыл про меня… Выгнал и пастухов, и миссис Джи. Иногда я видел его – в те ночи, которые проводил дома, но сомневаюсь, что он видел меня, одурманенный выпивкой и наркотой. Так продолжалось некоторое время. Потом отец просто не вернулся из города. – Ты бросил быстрый взгляд на мой стакан с водой и спросил: – Не будешь пить?

Я посмотрела на коричневатую воду с какими-то чернушками, всплывшими на поверхность. Покачала головой. Ты наклонился ко мне, чтобы забрать стакан. Я смотрела, как ты пьешь воду и как кадык ходит вверх-вниз, точно поршень.

– То есть как не вернулся?

Ты почмокал губами, так что обе они стали мокрыми.

– Не вернулся вообще. Исчез. Свалил!

– Сколько тебе тогда было?

– Вообще без понятия, – ответил ты. – Мои дни рождения не очень-то праздновали. Лет одиннадцать, кажется. Все остальные к тому времени давно покинули ферму, там жил один только я. Примерно год прошел, прежде чем кто-то очухался и явился ловить меня.

– Ловить тебя? – повторила я. Ты смущенно пожал плечами. – Неужели ты не хотел, чтобы о тебе заботились?

– Не-а, а с чего вдруг? Я лучше сам. – Ты прищурился. – Я долго не поддавался ни на какие уговоры. Что только они не пробовали: подкуп, даже священника вызывали. В конце концов меня поймали сетью, как зверя. Да еще успокаивали всякими звуками. Поначалу думали, что я не говорю – или не говорю по-английски. Может, приняли меня за аборигена… Я ведь загорел на солнце до черноты. – И ты улыбнулся этим воспоминаниям.

– Что они с тобой сделали?

Твои глаза сразу затуманились, губы сжались, будто ты рассердился на меня за этот вопрос.

– Меня увезли в большой город, запихнули в крытый грузовик – знаешь, в каких возят преступников. Привезли в какой-то приют. Поселили в комнате без окон, где было полно других детей. Хотели узнать мое имя, но я им не говорил – я вообще ничего им не рассказывал. И меня стали звать Том.