Вызывной канал - [43]
Это Помпа. Крыша у него от бдительности едет. Где-где, а в этом вот Дубае, Кравченке сбегать никакого резона нет. Потому как у здешних объединённых эмиров — сухой закон.
Бывает такое.
Помполитов вот отменили, а у меня началось. Неужто заразное?
Ходовую вахту стоял я с Мастером. С капитаном, по-вашему. Мастер, иначе — Папа. Но наш на "Папу" возрастом ещё не вышел.
Молодой. Непьющий. Не зануда и не уставник. Успел поработать и в пароходстве, и на рыбачках, и в портофлоте. К нам сбежал с Чукотки. Три года по контракту. Капитаном лоцманского бота, что-ли?
Ранняя седина. Сдержанность. Глаза глубоко упрятаны в морщинах: не чукча, приходилось жмуриться. Пожалуй, из всей галереи капитанов, под которыми я имел честь ходить по восьми морям двух океанов, он один вызывал доверие с первой же встречи, с первого разговора. Было у него такое свойство. Люди верили ему сразу же. Причём все, без исключений. От портнадзирателя до брошенной женщины.
Не Мастер, а рубль за подкладкой за день до получки. Только вот… слишком вежливый.
— Коленька, отдай правый якорь, пожалуйста.
Это он боцману-то. Дракону. "Шкуре", как правильно говорят мурманчане. И сволочи, надо сказать, — тоже порядочной. Право — кулак да рот чёрный. А ему: "Коленька…, пожалуйте." Нельзя так с нашим братом. На втором "пожалуйте" на голову сядет. Нас куда ни целуй — везде задница. А капитану голова дадена для ношения форменного головного убора и ещё кой для чего, но никак не для того, чтобы боцман на ней сидел и сморкался. А Вы мне: "Вежливость… "
Этого в Мастере нашем было, пожалуй, через край. Извиняться начинал за пять шагов до того, как наступит на ногу. Никогда я с таким феноменом среди их судоводительской братии не сталкивался. А перевидал я их… без бития в грудь, действительно насмотрелся. Всё ж — рулевой.
А бегали мы в то лето из Херсона, да на Батуми. "Мы" — это 93-ий. Номерной пароходишко. Не больше таза для бритья. Вместо помазка — швабра за бортом болтается.
Два трюма, кубрик, камбуз, восемь желудков за столом в салоне да сейф в капитанской каюте — всего того парохода.
Машина — изношена. Механики — из запойных. Так что насчёт "бегали" — это я малость загнул. Чапали по семь узлов. Тринадцать километров в час, то-есть. Без тридцати шести метров.
От траверза Сочей — вообще крались на цыпочках. Подгадывали проскочить войну ночью. С погашенными огнями. Портнадзор наставлял проходить Сухуми на значительном удалении от берега. Не менее полуста миль. Но нет-нет, а раз в месяц кто-нибудь из грузинских судов попадал под раздачу. Раздавали, в основном, с вертолётов. Панические слухи о быстроходных катерах, к счастью, оставались всего лишь слухами.
Маяки не горели. Но при желании можно было определяться по вспышкам артобстрела на горизонте. Бои шли под Очамчирой и Гудаутой. Сухуми отстреливался обречённо, как Порт-Артур, но ещё не был сдан. Дело было ещё до русского десанта и конфискации тяжёлых вооружений, которыми только Сухуми и держался.
Встречные пароходы, тоже тёмные, как до изобретения Эдисоном лампочки, шарахались друг от друга, как ночные пешеходы в Одессе времён Мишки (Японца). Капитан Олег не отходил от радара всю ночь. Кофе глушил лошадиными дозами, а выкуренных за ночь сигарет хватило бы на убийство среднего табуна. После дезертирства старпома, вспомнившего о язве и неклеенных обоях на кухне после первого такого рейса, капитан Палыч остался последним судоводителем на судне. Если бы и он вздумал клеить обои на чьей-либо кухне, курс прокладывать пришлось бы повару. К счастью, Олег Палыч как раз ушёл от жены и был абсолютно бездомен.
Батуми открывался поутру этаким амфитеатром зелёных холмов, смахивающих на муравейники. В Херсоне холмы эти первый называл бы горами, но на заднике каким-то исполинским Пиросмани был намалёван Малый Кавказ в шапках снега и облаках. Перед этим "малым" до ранга гор огромные муравьиные кучи не дотягивали.
Софитами полыхали на солнце оцинкованные крыши домов на холмах.
Оркестровой ямой, стиснутой молами и волноломами, лежал между морем и городом порт. И нефтяные танки на Защитном молу представлялись суфлёрскими будками.
Буфет в этом театре работал уже с перебоями. Яйца на базаре продавались уже поштучно. Очередь за хлебом занимать нужно было вчера.
Мы возили в Батум сахар, масло, муку, сыр и вообще — пожрать. И не в порядке гуманитарной помощи. Голод в Грузии почему-то не пугал гуманитариев из Бонна и Вашингтона. Мягкий субтропический климат и отсутствие реальных возможностей превратить дождливо-мандаринную зиму в зиму ядерную, видимо, сбивали заморских благодетелей с пантылыку. Предприимчивые сыны гор выкручивались сами.
Война сулила предприимчивым постоянный аншлаг в театральном буфете и тройную ресторанную наценку. Это, а также гробовые накрутки, вздорожили ставки фрахта настолько, что за ту сумму, которую грузин" чайник" готов был платить наличными прямо на причале, он мог бы в иные годы допереть свою тонну чаю до Юго-Восточной Азии. До Бомбея или даже до Коломбо. Но грузины предпочитали почему-то Геленджик и Керчь с Бердянском.
Само собой, хамсу и шпрот на Чёрном море продолжали ловить только самые отъявленные из рыбаков. Весь "тюлькин флот" был занят перевозками лаврового листа, цитрусовых и кавказских беженцев.
Жизнь – это чудесное ожерелье, а каждая встреча – жемчужина на ней. Мы встречаемся и влюбляемся, мы расстаемся и воссоединяемся, мы разделяем друг с другом радости и горести, наши сердца разбиваются… Красная записная книжка – верная спутница 96-летней Дорис с 1928 года, с тех пор, как отец подарил ей ее на десятилетие. Эта книжка – ее сокровищница, она хранит память обо всех удивительных встречах в ее жизни. Здесь – ее единственное богатство, ее воспоминания. Но нет ли в ней чего-то такого, что может обогатить и других?..
У Иззи О`Нилл нет родителей, дорогой одежды, денег на колледж… Зато есть любимая бабушка, двое лучших друзей и непревзойденное чувство юмора. Что еще нужно для счастья? Стать сценаристом! Отправляя свою работу на конкурс молодых писателей, Иззи даже не догадывается, что в скором времени одноклассники превратят ее жизнь в плохое шоу из-за откровенных фотографий, которые сначала разлетятся по школе, а потом и по всей стране. Иззи не сдается: юмор выручает и здесь. Но с каждым днем ситуация усугубляется.
В пустыне ветер своим дыханием создает барханы и дюны из песка, которые за год продвигаются на несколько метров. Остановить их может только дождь. Там, где его влага орошает поверхность, начинает пробиваться на свет растительность, замедляя губительное продвижение песка. Человека по жизни ведет судьба, вера и Любовь, толкая его, то сильно, то бережно, в спину, в плечи, в лицо… Остановить этот извилистый путь под силу только времени… Все события в истории повторяются, и у каждой цивилизации есть свой круг жизни, у которого есть свое начало и свой конец.
С тех пор, как автор стихов вышел на демонстрацию против вторжения советских войск в Чехословакию, противопоставив свою совесть титанической громаде тоталитарной системы, утверждая ценности, большие, чем собственная жизнь, ее поэзия приобрела особый статус. Каждая строка поэта обеспечена «золотым запасом» неповторимой судьбы. В своей новой книге, объединившей лучшее из написанного в период с 1956 по 2010-й гг., Наталья Горбаневская, лауреат «Русской Премии» по итогам 2010 года, демонстрирует блестящие образцы русской духовной лирики, ориентированной на два течения времени – земное, повседневное, и большое – небесное, движущееся по вечным законам правды и любви и переходящее в Вечность.
События, описанные в этой книге, произошли на той странной неделе, которую Мэй, жительница небольшого ирландского города, никогда не забудет. Мэй отлично управляется с садовыми растениями, но чувствует себя потерянной, когда ей нужно общаться с новыми людьми. Череда случайностей приводит к тому, что она должна навести порядок в саду, принадлежащем мужчине, которого она никогда не видела, но, изучив инструменты на его участке, уверилась, что он талантливый резчик по дереву. Одновременно она ловит себя на том, что глупо и безоглядно влюбилась в местного почтальона, чьего имени даже не знает, а в городе начинают происходить происшествия, по которым впору снимать детективный сериал.
«Юность разбойника», повесть словацкого писателя Людо Ондрейова, — одно из классических произведений чехословацкой литературы. Повесть, вышедшая около 30 лет назад, до сих пор пользуется неизменной любовью и переведена на многие языки. Маленький герой повести Ергуш Лапин — сын «разбойника», словацкого крестьянина, скрывавшегося в горах и боровшегося против произвола и несправедливости. Чуткий, отзывчивый, очень правдивый мальчик, Ергуш, так же как и его отец, болезненно реагирует на всяческую несправедливость.У Ергуша Лапина впечатлительная поэтическая душа.