Выжившие - [38]

– А ты сам не знаешь?

Молчание.

– Конечно да, – добавил я. – Чего тебе?

– Можешь… отвлекись на минутку?

Я положил ручку и повернулся на стуле ровно на девяносто градусов.

– Хотел рассказать тебе кое-что, – произнес отец, кладя руки на стол и снова убирая их.

Хорошо, что на самом деле мы не родственники, нас связывал только их брак. Гарольд напоминал частично расплавленную восковую фигуру. Вероятно, когда-то он обладал волевым подбородком, который теперь сгладился. Его некогда голубые глаза выцвели и приобрели оттенок мутной водопроводной воды.

– Когда я отсутствовал неделю…

– Месяц, – поправил я его.

– Да нет, не месяц.

– Именно месяц. Я же оставался здесь, забыл?

Короткая вспышка нетерпения.

– Ладно, месяц. Я хочу рассказать тебе, где я был и что со мной случилось.

Я приподнял брови, но не стал проявлять слишком заметный интерес.

– Я ездил в Швейцарию, в отель «Сизьем».

«Ну, все, началось», – подумал я.

– Почему именно туда, не знаю, просто выбрал наугад. Нужно было просто куда-то убраться и подумать. Я провел там пару ночей, не пил и ничего другого в этом роде. Я почти не выходил из номера. Но после этих ночей что-то… произошло.

Я немного подался вперед, готовясь услышать что угодно.

«Он умирает?» – думал я.

Выражение его лица наводило именно на эту мысль, отражая нечто среднее между восторгом и горем.

«Может, они с мамой разводятся?»

«У него был роман?»

«Да он слишком нудный, кто с таким закрутит роман!»

Немного подумав, он произнес:

– Я обрел Бога.

Бледный и совершенно неподвижный, я не доставил ему удовольствия увидеть мою истинную реакцию.

– Я обрел Бога, и вот как это было. Однажды ночью я лежал без сна и вдруг почувствовал ужасную боль. Настоящую агонию, сынок, ты и представить себе не можешь. Я решил, что у меня сердечный приступ, но не было сил даже пошевелиться, чтобы добраться до телефона. Я не сомневался, что умираю, а затем я опустил взгляд… – Он перевел дыхание. – И увидел, как что-то вылезает из моей груди. Длинные когти вцепились в оба бока, и эта тварь, этот демон, выбиралась наружу. Боль была… невыносимой…

У меня по рукам побежали мурашки. Я прикрыл рот рукой и смотрел на отца поверх нее.

– А когда он вылез весь, то выглядел как не то скелет, не то ящерица, что-то среднее между ними. Он прополз через комнату в угол и оглянулся. У него… нее… были огромные зубы, и он оскалил их на меня, а потом исчез.

Не могу сказать, чего я ожидал от него, но точно не такого уровня бреда. Передо мной сидел человек, который начинал каждый гребаный разговор в моей жизни словами: «И чем докажешь?» Он был атеистом до мозга костей. Из тех, кто говорит своим детям, что после смерти мы разлагаемся в пыль и почву и что нет ни Бога, ни пасхального кролика, ни Деда Мороза.

И вот мой отец, атеист Гарольд Адлер, сказал:

– И тогда я понял, что Бог есть. Должен быть. Меня омывало глубочайшее умиротворение, нахлынувший покой. Я просто… осознал. Тревоги, сомнения, боль, зло – все исчезло вместе с тем демоном. Мне не хватает слов, чтобы описать мое состояние точнее. Умиротворение и осознание.

Затем мы оба довольно долго молчали. Я понятия не имел, что делать или говорить. Я не верил в Бога, и в этом полностью была заслуга воспитавшего меня отца.

– Осознание, – повторил я, потому что мне было всего лишь тринадцать, и в тот момент больше всего на свете я хотел, чтобы этот эгоистичный ублюдок подсказал, что говорят в таких случаях.

– Для меня важно рассказать тебе об этом, – произнес он, склонив голову.

– Я тебя услышал. – Я кивнул, будто понял. – Ты обрел Бога. Отлично.

– И ты об этом вот так спокойно говоришь?

В ту минуту я ненавидел его больше, чем когда-либо прежде или с тех пор. Я не любил его даже больше, чем маму. Они оба предали меня, но я никак не ожидал услышать от него такую чепуху. Этот чувак, влюбленный в математику, формулы, науку, не смог просто трахнуть двадцатилетнюю телку, или купить глупую машину, или напиться до потери пульса, как все остальные. Нет! Ему надо было обрести Бога. Из всех доступных способов взбунтоваться он выбрал самый оскорбительный.

«Ты мудак», – думал я, потому что это было второе самое плохое слово, которое я знал, но назови я его самым плохим словом, даже в уме, я бы чувствовал себя слишком виноватым.

– А ты не хочешь… ни о чем спросить меня?

Впервые в жизни мне захотелось ударить его. Я не был жестоким и ничего подобного не делал. Да, я бывал зол, но у меня никогда не возникало желания причинить физическую боль другому человеку.

– Нет, – солгал я.

Конечно, следовало бы спросить его, рассказывал ли он об этом моим сестрам. Им было восемь. Они вполне могли принять все за чистую монету. Мне следовало бы спросить, а не считает ли он, что это, очевидно, гребаный сонный паралич, или напомнить ему обо всех случаях, когда он не рассказывал нам на ночь страшные сказки о чудовищах, потому что чудовищ не существует, приходило ли ему в голову, что чувствуют его дети, выслушивая подобное откровение после того, как выросли с самой жесткой установкой отца на тотальный рационализм, который пробивал дыры в любой детской фантазии и болезненно изгонял объяснениями чудо из всего, что мы могли бы принять за волшебство. Да, мне следовало спросить, как ему удалось унизить нас всех еще больше. Разочаровать нас еще больше. Мне следовало спросить, а не приходило ли ему на ум, что, убив себя, он, наверное, сделал бы для семьи лучшее гребаное дело на этом гребаном жизненном этапе.