Высший круг - [2]

Как она раздобыла этот билет, он так и не узнал, хотя беспрестанно, по меньшей мере, в первые месяцы пребы­вания в Америке спрашивал ее об этом почти в каждом письме. Если он настаивал, яростно подчеркивая свой во­прос красным карандашом, она отвечала: «Для меня счас­тье в том, что ты вращаешься в высшем круге».

Едва устроившись (лайнер отправлялся с шестичасовой задержкой, на такое же время увеличивавшей продолжи­тельность переезда), Артур отважился заглянуть в еще пу­стой бар. Бармен заявил, что никого не обслуживает, пока «Квин Мэри» не поднимет якорь, и он уже собирался вер­нуться в каюту, чтобы укрыться от гвалта в коридорах, когда высокий американец лет пятидесяти, с красными прожилками на лице, седой, но с густейшими чернильно­черными бровями, в мятом костюме из бежевого шелка, уселся на соседний табурет и заказал сухой мартини.

— Бар не работает до отхода судна, — повторил бармен.

— Пэдди, по твоему акценту мне ясно, что ты ирландец. Мой отец был из Дублина, а моя фамилия Конканнон. Дай мне сухой мартини, и может быть, еще и этому джентль­мену рядом со мной, которого ты терроризируешь, что, впрочем, совершенно естественно, поскольку все ирланд­цы террористы.

Повернувшись к Артуру, облокотившемуся о стойку, он представился:

— Шеймус Конканнон. Преподаю куче невежд, кото­рые ничего не запоминают, новейшую историю в Бересфорде. А вы?

— Артур, Артур Морган, студент, стипендия Фулбрайта на изучение бизнес-права в Бересфорде.

— Буду вести у вас два часа в неделю.

Бармен поставил перед ними по сухому мартини.

— Спасибо, Пэдди

— Меня зовут не Пэдди, мистер Конканнон. Мое имя Джон.

— Пусть будет Джон или Шон, так еще лучше.

Он поднял свою рюмку и осушил ее одним глотком.

— Сделай-ка мне еще один, мой дорогой Пэдди, и мисте­ру Моргану тоже. Пойду помою руки, и это не эвфемизм.

Три минуты спустя он вернулся в пиджаке, покрытом серыми брызгами, держа в руке бумажное полотенце, ко­торым старательно вытирал каждый палец.

— На этих чертовых английских кораблях, как только откроешь кран, тебя непременно окатит.

Он ни к чему не прикасался, не вытерев тотчас руки бумажными салфетками, пачка которых оттопыривала ле­вый карман его пиджака. Или же бежал в туалет и мыл руки противобактериальным мылом, которое носил с собой в черепаховом футляре. Изношенная от такой заботы, про­зрачная кожа на его руках осыпалась, словно тесто на сло­еном пироге. Когда он сжимал кулак, эта лиловатая кожа с пятнами от табака на приплюснутых кончиках пальцев грозила лопнуть и обнажить, словно пугающую систему ша­тунов в двигателе со снятым картером, сеть вен и артерий, сухожилия, скрепляющие хрупкое приспособление, которое превратило антропопитека в хомо сапиенса — человека, избавленного, благодаря использованию десяти пальцев, от животного существования. Вернее… в какой-то мере. Конканнон пользовался пальцами, тогда когда действовать иначе было невозможно. Он толкал двери локтем, надевал перчатки, как только выходил на воздух, и даже за столом, из-за чего одна американка, напудренная шестидесятилет­няя дама, бывшая медсестрой во время войны на Тихом океане, сказала:

— Мне это знакомо! Во время войны у морпехов часто была чесотка. Иногда она неизлечима. Профессор Конкан­нон, должно быть, служил в морской пехоте. Но не волнуй­тесь: через десять лет это уже не заразно.

Нет, он не служил в морской пехоте, и за вычетом бак­терицидной фиксации его либидо, это был очаровательней­ший из людей, преподававший новейшую историю с воль­нодумием, редким в американской университетской среде, и даже с изрядной долей фантазии, будучи уверен, как он говорил, что ни один из пятидесяти студентов, посещавших его лекции, не вспомнит о его уроках. Он стал первым аме­риканцем, с которым Артур хорошо поладил, и хотя впо­следствии были и другие, встреча с Конканноном осталась неотъемлемым эпизодом его открытия Америки.

Разве не он устроил ему встречу с Жетулиу, Элизабет и Аугустой? На следующее утро «Квин Мэри» стояла на якоре среди зеленого моря, перед густой завесой тумана, скры­вавшего берег Гемпшира и вход в Портсмут. Сгрудившись на прогулочной палубе, пассажиры смотрели, как из желто­ватого тумана выныривают, подобно майским жукам, пе­ревозчики, набитые новыми пассажирами и багажом, за­крепленным на палубах, блестящих от дождя. На шедших друг за другом кораблях стюарды сбивались с ног, закуты­вая в одеяла с эмблемой компании «Кунард» пассажиров, лежавших в шезлонгах, разнося подносы с горячим бульо­ном, чаем, кофе.

Высокий молодой человек в клетчатой крылатке, как будто не разделявший любопытства к вновь прибывшим, мерил широкими шагами палубу первого класса, под руку с двумя молодыми женщинами, столь же непохожи­ми друг на друга, как день и ночь. Одна, Элизабет, по-солдатски чеканила шаг, другая, Аугуста, едва касалась земли, скользя, словно танцовщица, рядом с человеком в крылатке. Элизабет в «вареных» джинсах, засунув руки в карманы дождевика, с морской фуражкой на голове, с щеками, порозовевшими от свежего и влажного утренне­го воздуха, говорила с быстротой, которая явно зачаровы­вала Жетулиу и оставляла безразличной Аугусту, словно замечтавшуюся или попросту старавшуюся защититься от холода, закутавшись в манто из нутрии и надвинув до бровей шляпку с опущенными полями, скрывавшую ее лоб, — такую хрупкую, что того и гляди погнется под порывом ветра.