Высший круг - [10]

Артур не понимал, зачем Портеру так уж было нужно залучить его за свой столик.

— Я вижу, — продолжал тот, — что вы быстро подружи­лись с профессором Конканноном. Человек большого ума. Немного сумасшедший… Вы понимаете, в чем дело: капля ирландской крови, которая зачастую переполняет чащу. Он будет вести у вас два часа в неделю на первом курсе. Ориги­нальный взгляд на новейшую историю, не слишком правиль­ный в политическом плане, но интересный в той мере, в какой он побуждает к спорам. Самый лучший номер его програм­мы выстроен вокруг Нюрнбергского процесса над нацист­ским руководством. Он рассказывает о процессе, усаживая на скамью подсудимых Сталина, Молотова и Берию, которые поначалу сторонятся немцев, а потом сводят с ними дружбу. Берия и Гиммлер со смехом спорят о том, кто больше истре­бил цыган, евреев и христиан в концлагерях; Риббентроп с Молотовым, как старые знакомые, подписавшие шутовские договоры, распивают шампанское, которым немец когда-то торговал; Сталин с Герингом рассказывают друг другу про свои любовные похождения. Он наверняка покажет вам этот номер, который теперь хорошо обкатан, сопровожден ана­лизом обвинительной речи, детальным разбором защиты и законности приговоров. Однажды, втайне от Конканнона, я велел записать эту сумасшедшую лекцию. Президент от нее в восторге. Он прокручивал ее уже три раза. При этом Конкан­нон внушает некоторое беспокойство руководству универси­тета. Молодые американцы, едва ли знающие, кто такой Гит­лер, теряются от столь вольной трактовки истории. Это было настолько далеко от них в пространстве, да уже и во времени! Десять лет! Но вы, представитель старой больной Европы, вы не соскучитесь. Я буду называть вас Артуром, хорошо? Я так хорошо изучил ваше досье, что чувствую себя немного вашим другом.

Помимо исполнения своих обязанностей в Вашингтоне, Алан Портер был президентом фонда, который предоставлял трехлетние стипендии иностранным студентам. К его вели­кому удивлению, Франция выставила лишь Артура Моргана, тогда как другие европейские страны предлагали множест­во кандидатов. Единственная кандидатура от страны, где в парламенте было столько коммунистов, выглядела подо­зрительно. Не подсылают ли к ним пропагандиста, возмож­но, даже шпиона, состоящего на службе у КГБ под маской интеллигента, удрученного несправедливостью, царящей в капиталистическом мире? Расследование, проведенное по­сольством в Париже, успокоило его на этот счет.

— Я даже могу назвать вам девичью фамилию вашей ма­тери, дату ее свадьбы, день, когда ваш отец пал смертью храбрых в Германии; ваши оценки на выпускных экзаме­нах, ваш результат в беге на 800 метров; цвет глаз девушки, с которой вы встречались на первом курсе юридического факультета и фамилию мужчины, за которого она вышла замуж, к вашему великому облегчению; какое агентство на­нимало вас на работу два лета подряд, чтобы водить аме­риканских туристов по Парижу и Версалю. Мы ценим эти качества, дорогой Артур. В мире не хватает людей, способ­ных в нужный момент подать друг друту руки, чтобы спасти цивилизацию, рушащуюся среди мерзости и лжи.

Артур из инстинктивного недоверия перешел к обороне:

— Я не гожусь на роль организатора масс.

Миссис Портер их перебила, постучав ножом по своему хрустальному бокалу.

— Месье Морган, слева от вас стоит блюдце, на котором должен лежать хлеб, а вы кладете его на скатерть, вопреки всем нормам гигиены.

— Мне придется еще многому научиться, — сказал Ар­тур без улыбки. — Я рассчитываю на вас. Хлеб на скатер­ти — это старинная французская традиция, которая, я по­нимаю, не должна выходить за рамки наших границ, но у меня есть оправдание: во-первых, это французский хлеб, а во-вторых, мы посреди океана, где границу не так-то легко провести.

— Что она сказала? — спросил Портер.

Его жена наклонилась к нему и прокричала ему в ухо:

— Молодой человек кладет хлеб прямо на скатерть.

— Твое какое дело? — так же громко прокричал Портер, поглядев затем направо и налево, чтобы удостовериться, что за соседними столиками все расслышали и больше смея­лись, чем возмущались.

Растерявшись, Минерва опустила голову. Мышцы ее лица несколько раз напряглись и расслабились, словно она медленно заглатывала грубость своего мужа и готовилась метнуть в него убийственное слово, которое положит конец их ссоре.

Портер с бесстрастностью, в которой было мало напуск­ного, коснулся руки Артура ниже локтя.

— Знаете, почему лучшие бордосские вина из Франции пьют на борту кораблей Ее Величества королевы Велико­британии?

— Не знаю.

— После двух-трех лет в море, тихо покачиваясь в своих ящиках, они приобретают, не теряя своей молодости, не­кую подвижность, грациозность, которой никогда не по­лучить винам, выдерживаемым в погребе.

Через три столика от них зазвучал смех Аугусты, заста­вив многих повернуть головы. Артур видел ее со спины, Элизабет и Жетулиу — в профиль. Напротив Аугусты сидел молодой человек с черными курчавыми волосами, волна­ми спадающими на левое ухо, и великолепными синими глазами. Скромный крестик, приколотый к отвороту чер­ного пиджака, выдавал в нем одного из молодых священ­ников, поднявшихся на борт в Корке и загнанных в каюты второго класса. Элизабет не составило бы никакого труда его совратить, если бы она решила держать пари. Воло­сы Аугусты были зачесаны кверху и закреплены гребнем, открывая волнующе изящный затылок, и рука девушки, поправлявшая гребень каждый раз, когда она смеялась, подчеркивала его грациозность. Священник казался выби­тым из колеи словами всех трех молодых людей, которые, вероятно, были его ровесниками, но смотрели на жизнь совершенно иначе. Чтобы совладать со своей робостью и смущением, которое нарастало в нем при каждом неумест­ном взрыве смеха Элизабет и Аугусты, он слишком часто осушал свой бокал, наполняемый Жетулиу, и, с пылающим лицом, пошло смеялся над шутками, в которых понимал едва ли половину.