Высшая мера - [23]

— Ну что ж, иди… — Мерц погладил ее волосы. Она снова поцеловала его и он даже отстранился от изумления. — Ну, иди, иди, — неуверенно сказал Мерц и повернулся к Печерскому. — Что вы сказали? — Он подвинул кресло и сел.

— Николай Васильевич, я вам надоел, я понимаю. Но сейчас я хочу говорить с вами не о себе, а о вас, о Николае Васильевиче Мерце, — резким и странно звучащим в этой тишине голосом начал Печерский. С ним случился редкий, неожиданный припадок энергии, сейчас же вслед за полосой апатии и уныния. — Я буду откровенен, потому что вилять мне с вами нечего. У меня есть все основания предполагать, что теперь-то вы не с ними, а с нами… Вы меня понимаете?

Мерц привстал в испуге и недоумении:

— Что такое «с ними», «с нами»?.. Не понимаю.

Печерский вдруг понизил голос до шопота:

— Николай Васильевич. Я имею право так говорить с вами, потому что я белый белогвардеец, контрреволюционер, как это у них называется.

— И вы мне, мне говорите об этом? Мне! Вы сумасшедший, — вскрикнул Мерц и посмотрел на Печерского так, как будто он его видел впервые.

— Бросьте. Никогда вы меня не уверите в том, что вы, выдающийся инженер и известный ученый, работаете у них по убеждению. Вы — просто умный человек. У вас нет другого выхода. Эта квартирка все же лучше камеры в Бутырской тюрьме или номера в отеле «Ваграм» в Париже.

— Вы смеете со мной так разговаривать?

— Месяц назад я бы, пожалуй, не решился. Но сейчас… Во-первых, мне все равно, во-вторых, ясно, что вы наш. Ясно.

— Вы думаете? — отодвигаясь спросил Мерц.

— Уверен. Вас вышвырнули, как негодный хлам, как ветошь. Вас, «товарища» Мерца, с вашим именем и стажем, и десятилетним советским стажем. Это — факт.

— Вы хорошо осведомлены.

— Постановление уже состоялось. Его опубликуют через неделю. Мы знаем.

— Так. Ну, что же?..

Печерский вдруг заметался по комнате:

— Может быть вы проглотите. Отчего ж вам не проглотить. Плюнули в лицо — утритесь и валяйте дальше. Вас приучили.

— Я вас выгоню вон.

— Не выгоните. Вы самолюбивый и гордый человек, господин Мерц. Я уверен, что вы пошли работать к ним только потому, что вам не дали хода, не сделали министром при временном правительстве. На кой чорт вам с ними работать! Вы могли бы устроиться у англичан или у немцев. Ведь правда?

Печерский удивился. Мерц ответил печально и как бы с усмешкой:

— Попробуйте меня понять, вы, тонкий психолог. Я знаю, я верю в то, что через десять лет на болоте, где жили одни кулики и болотная нечисть, будут грузиться тысячетонные пароходы. Сто фабрик будут работать на даровом, белом угле. На сотни верст вокруг вместо трехлинейных коптилок будет электрический свет и люди будут жить чище, умнее и лучше. В этом есть доля моего труда, труда инженера Мерца. Кости мои истлеют, пепел развеется, но этого вы у меня не отнимите ни сегодня, ни через сто лет. — Он мельком взглянул на Печерского. — Что вы; в этом понимаете. — И с отвращением и усталостью спросил: — Хорошо, что вам от меня нужно?

Эту усталость Печерский принял за покорность и глубоко вздохнул. Это был легкий вздох радости и удовлетворения. Он прошелся мимо Мерца по комнате. Движенья Печерского стали легкими, быстрыми и уверенными, как в ту ночь, когда перед ним сидел Александров. И он заговорил твердо и решительно:

— Вы сдаете дела через неделю. Еще неделю вы хозяин строительства. Закладка станции в среду?

— Да.

— Вы едете на место закладки на авто-дрезинах?

— Да.

— Три автодрезины, не правда ли? На второй дрезине поедут члены правительства?

— Да.

— Я должен ехать на второй дрезине. Шофером или помощником шофера. Вы это сделаете.

«Зачем это нужно», подумал Мерц и вдруг понял и отшатнулся.

— Вы сумасшедший! Сумасшедший, — повторил он и, точно защищаясь, поднял руки к глазам.

XV

Комната, в которой жил Митин, совершенно походила на десять и двадцать, и сто комнат в этом новом, недавно заселенном, доме. Ниже этажом, как раз под комнатой Митина, был кабинет Мерца, и когда Митин слишком долго ходил у себя из угла в угол, Мерц сердился и звонил Митину по телефону. В этой низенькой, недавно выбеленной, похожей на больничную палату комнате, Митин жил пятый месяц. На стену он повесил ковер — подарок бухарского назира, шашку в серебре и Кольт. Над низкой, покрытой шотландским пледом тахтой, висела фотография — четыре всадника, крайний справа, чернобородый в папахе был Митин. Треть комнаты занимал деревянный, грубо сколоченный стол. На столе — английские справочники и словари, чертежи и папки. В комнате, в середине и по углам, стояли пять разных стульев, у стены — два английских кожаных чемодана (Митин любил хорошие дорожные вещи) и почему-то красного дерева, резной, тяжелый шкаф.

— Садитесь, — сказал Митин Ксане. — Что же вы ему написали?

— Ну, все, что пишут в таких случаях: «Жить вместе нельзя… Нельзя и не нужно… Уезжаю в Ленинград, и не вернусь. Не могу лгать…».

— Здорово. Здорово…

— А вы, собственно, чего беспокоитесь?..

— Я не беспокоюсь. Для меня это решенный вопрос. Неподходящие мы люди, совсем разные люди.

Митин прошелся два раза по комнате, должно быть вспомнил про Мерца и остановился:

— Вы подумайте — я из слесарских учеников, из ремесленного училища… Я понимаю, встречаются люди и все для обоих ясно — любовь, брак, жизнь вместе, об руку. Не на том у нас строилось, не для этого мы сошлись… Вот ничего и не вышло.