Высшая мера - [43]

— А Герц мне опять: и чего людям мало? Земли? Так чем убивать, говорит, один другого, лучше бы вон у помещика или у господина Ортлиба отобрали да…

У Ортлиба лицо на мгновение протрезвело.

— Гертруда! — кашлянул Ганс, поняв, что при случае болтовню ее не оправдаешь нечаянностью и выпитым вином. Он повысил голос: — На чужую колокольню залезла и трезвонишь. Свалишься… У того Герца в Польше родственники, вот он и…

— У евреев на всем белом свете родственники! — желчно уточнил Ортлиб. — Богом проклятая нация.

— И я хотела это сказать! — воодушевилась Герта, и лицо ее зарозовело. Она перегнулась через стол, чтобы подать гостю чистую тарелку, и под кофточкой выпукло обозначилась решетка ребер. — А тот Герц все господина Ортлиба впутывал. Я ему говорила: ой, Герц, чует мое сердце — плохо ты по нынешним временам кончишь! А он мне…

Ортлиб взял инициативу в свои руки, бесцеремонно перебил:

— Э, хватит о том безродном иудее! Жизнь для него и правда оказалась короткой. — Захохотал, пощелкал тесьмой подтяжек по животу, поднял рюмку, предусмотрительно наполненную Гансом. — Выпьем за нашего знаменитого Макса!..

— За господина Ортлиба!..

— За фрау Марту!..

— За фюрера!..

— За тысячелетний рейх!..

Скоро Ганс и господин Ортлиб уже сидели в обнимку, потчевали один другого выпивкой и закусками, громко говорили, не слушая друг друга. Герта пристроилась возле старенькой фисгармонии и, накачивая ножными педалями мехи, пела добрые старые песни, какие певала ее мать, а фрау Магда вторила придавленным тонким голоском, подперев остроносое личико ладошкой.

Поскучневший Макс выбрался из-за стола.

— Хочу пройти к Одеру, — сказал в сенцах Хельге, выскользнувшей следом. — Нынче погода чудесная. Быть может, последний денек такой в этом году…

— И я с тобой… Нет-нет, ты не противься! Я буду тихо-тихо идти рядом. Макс, милый, я же понимаю!..

Он обнял ее и поцеловал: у него будет хорошая жена! Постоял с минуту, прислушиваясь к бренчанию расстроенной фисгармонии, к безголосому пению женщин, к громким откровениям мужчин. Усмехнулся:

— Прекрасны! О человеке, умеющем вести за собой людей, влиять на них, говорят: он хорошо владеет смычком. Для господина Ортлиба подходит лишь дубина. Ох, он тут когда-то разворачивался!

— Ну, пойдем, пошли, милый, — заторопилась Хельга. — Веди меня…

А у Макса замутилось вновь на душе, давняя, детская обида вдруг заточилась кровью. Было это, наверно, году в двадцать пятом. Подвыпивший Ортлиб встретил его, лапнул за плечико: «Рррихтер?! Братец твой — пес подстольный. На живодерку сплавлю… Перрредай ему!..» А теперь вот — пили, обнимались. Мало надо человеку!..

— Рассказывают, будто в молодости фрау Магда не соблюла верность Ортлибу, пока тот покорял Украину. Вернулся он, узнал об этом и придумал ей наказание: в течение месяца ловить каждую ночь сорок штук мух. Сам лежит в постели, спит или не спит, а она без огня, в темноте, по всем закоулкам лазит, мух ловит. Осторожно сажает их в спичечную коробку, чтобы не задавить. Утром господин Ортлиб принимает в зачет только живых…

Хельга долго смеялась его рассказу.

Вышли во двор и ослепли, немного даже ошалели от солнца и погожего дня. Небо над ними обронило тихие трогательные звуки. Макс вскинул голову. Завершался великий птичий перелет: к югу тянула припоздалая журавлиная семья. Колышущейся плетью истаяла она в синеве. Чуть слышное курлыканье оборвал воробей. Громко чирикая, он забрался под застреху сарая, выглядывая оттуда близкую зиму. Я, мол, не аристократ, мне и тут прокормно! Или, может, радовался, что не попал в лапы вон того гладкого грациозного кота. Шел кот по двору, как циркач по канату.

Узкая, отполированная подошвами тропа, словно приводной ремень, соединяла двор Рихтеров с береговой кромкой Одера. Через заднюю калитку спустились по тропе в низину. Медленно шли среди красных, бордовых и желтых деревьев. Почему-то здесь, в низине, листва еще держалась на них, облетала неохотно. Хельга подбирала яркие листья клена и дуба, нанизывала их на нитку: будет красивый венок! Издалека, откуда-то из-за поворота реки, гукнул буксир, и в прозрачном, слегка остуженном рекой воздухе катнулось звонкое эхо.

На минуту Максу показалось, что он попал в некое необычайное, неправдоподобное цареванье природы, оно было как бы прелюдией ко всей его столь же необычайной будущей жизни. Оглянулся на Хельгу, ища и в ее душе отзвука своим сиюминутным чувствам, а она присела перед большим груздем, сорвала его и молча показала Максу. Из-под атласной, лихо выгнутой шляпки гриба выворачивались розовые, свежие, как у только что пойманной рыбы, жаберки, не тронутые червоточиной. От гриба исходил запах сырой земли и прохлады осени…

Вышли к длинному каменистому языку дамбы, отсекавшей стремнину реки к середине, к противоположному берегу. У самого среза ее кучерявились мелкие волны-толкунцы. Хельга осторожно тронула Макса за руку.

— Та самая?

— Та! — шепотом на шепот.

На эту дамбу поставил Макс своего «Победителя», отсюда тот пошел в Мюнхен, шагнул в славу.

Илистая кромка — в крестиках птичьих лапок. Дальше, в тихой смирной заводи, — еще зеленая, обоюдоострая осока. На ней, как лезвие ножа, блеснула паутина. Макс пожалел, что она не легла на полотно картины: отличный штришок ранней осени.