Высшая мера - [26]

Папаша Шмидт скрылся за газетой, и Хельга, щекой коснувшись Максовой щеки, вскочила и стала проворно помогать матери накрывать стол. Сервировка давалась ей легко, каждая тарелочка, вилка и нож ложились на свое место на крахмальной скатерти и больше не передвигались.

Папаша Шмидт вновь отложил газету, снял очки и, потирая ладони, сказал:

— Есть уважительная причина бутылочку набок положить! Да. Бургундского. Так вот. А ты молодец, Макс! Да. Выпьем за удачу!.. Ну а жить?.. Нет? Правильно, в любом деле должна быть самостоятельность…

Ужинали молча. Макс впервые видел, как жадно ест папаша Шмидт. Фрау Марта часто уходила на кухню за новыми закусками, едва прикасалась к еде. Макс и Хельга лишь для виду ковырялись в своих тарелках. Впервые он сидел с ней в такой близости, касаясь девушки локтями и коленками… Вино они выпили. Оно помогло Максу оценить хлебосольство будущих тестя и тещи, доброжелательнее отнестись к просьбе папаши Шмидта, когда тот попросил рассказать о фюрере: как он выглядел, что говорил? Поощряя Макса на красноречие, подвинул к нему бутылку «козел-пива».

— Да-да, Макс, пожалуйста! — кивнула несколько раз фрау Марта и с нетерпением уставилась на него выразительными (вот они чьи у Хельги!) глазами. — Он такой же, как в кино и на открытках?

«Что ж, видимо, фюрер сейчас действительно популярнее Иисуса Христа!» Перед внутренним взором Макса вновь (в который уже раз!) возник переполненный зал Мюнхенского Дома искусств, его светлые стены, увешанные картинами участников выставки. Перед глазами опять — сцена, опять — тысячегорлое «Хайль Гитлер!», «Хайль!», «Хайль», «Зиг хайль!», когда из боковой двери появился и быстрой походкой прошел к рампе фюрер, чуть сутуловатый, в темном, с коричневым отливом костюме, с круглым партийным значком на френче. Заложив руки за спину и несколько склонив голову, с тщательным пробором в черных волосах, он терпеливо ждал конца оваций. А потом начал говорить, сперва глуховато, даже монотонно, как бы для себя одного, но постепенно голос его раскалялся, слова стали сопровождаться резкими жестами. Необычайно богатой была у фюрера мимика, словно у глухонемого. Богатая мимика, умение владеть голосом помогали ему до предела накалять зал, в котором то и дело разражались овации. «Улыбки и овации можно организовать, а чувства — нет, — размягченно философствовал подвыпивший Макс. — Там были чувства…»

А говорил фюрер о тысячелетнем рейхе, об историческом предначертании и задачах германской нации, о миссии ее интеллигенции, цвет которой собрался в этом зале…

Макс видел завороженные, устремленные на него глаза Шмидтов-старших и удивлялся себе: до чего красиво врет! Верят? Ну и прекрасно!

Внезапно в эту увлекательную тишину, сопровождавшую эмоциональный рассказ Макса, врезался надрывный, плачущий вой сирены воздушной тревоги.

— Спокойно! — рявкнул папаша Шмидт, за руку хватая вскочившую жену. — Хельга, выключи свет… Пойдемте к окну. Вот так. Потрясающее зрелище! — Он громко отрыгнул. — Душа с богом разговаривает!

Щелкнул выключатель. В темноте папаша Шмидт раздвинул на окне шторы, поднял жалюзи, распахнул створки высокого окна. В гостиную хлынул свежий влажный воздух.

В лужах ночной улицы покачивались мелкие звездочки. Желтой тряпкой зацепилась за антенну на соседней крыше луна. Вдалеке прожекторы расклинили небо. Надрывались сирены, в тихие промежутки доносилось торопливое татаканье автоматических зениток. Иногда где-то на далеких подступах к городу рвались бомбы. Однажды тряхнуло пол под ногами, в гостиной слабо качнуло зазвеневшую подвесками люстру, и папаша Шмидт засмеялся:

— Англичанина сбили! Люблю смотреть в окно, когда сирены воют, пушки стреляют… Воодушевляет. Да. Недаром Герман сказал: называйте меня Майером, а не Герингом, если хоть одна бомба упадет на Берлин! Наши асы не допустят…

— Где наш Ральф? — тихо вздохнула фрау Марта, глядя поверх мрачных крыш, над которыми продолжали метаться лучи прожекторов, стригущие осеннее небо.

Никто не отозвался на вздох, Макс почувствовал, как прижалась к нему Хельга. А папаша Шмидт усиленно засопел, словно его обсчитали в лавке. Ральф служил где-то в Польше, но писем не присылал уже месяца три. Он и раньше писал лишь Хельге. Над последним его письмом она очень смеялась: «Понимаешь, Макс, он так и пишет: «У ворот парка прибита табличка: «Собакам и полякам вход воспрещен!» Макс догадывался, что пером Ральфа водило отнюдь не чувство юмора. Схожее Ральф прочитал бы и в Берлине: у входа в Тиргартен целое лето висела табличка: «Евреям вход запрещен!»

Ральф у Шмидтов оригинал, свихнувшийся, как считает сам папаша. Еще в тридцать восьмом году ушел из дому — прознал, что в «хрустальную ночь» отец был одним из активнейших погромщиков. Работал на газоперегонном заводе, жил в убогой каморке и конечно же, по мнению Шмидта-старшего, якшался с недобитыми коммунистами и евреями. Поэтому папаша пустил в ход свои связи, и Ральфа досрочно призвали в армию. «Там ему мозги прочистят! Снова немцем станет. Да. Вот так…»

Прозвучал отбой воздушной тревоги. В темноте улиц разом вспыхнули огни фонарей, магазинных витрин и ресторанов. Откуда-то зазвучала торжественная медь фанфар. А из раскрытого окна соседней квартиры грянул хриплый бас: