Высшая мера - [197]

— Гм… Аналогии ищут?

— Нет-нет, господин генерал! В нашей победе никто не сомневается. Я полагаю, люди хотят знать врага, понять его фанатизм… И партизанами не случайно интересуются…

— Еще бы! — взорвался Гудериан. — Был бы дурной прецедент, а за последователями дело не станет. В Польше, Югославии, Греции и даже в легкомысленной Франции появились партизаны…

Вошел адъютант и сказал, что звонит командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок. С одного из аппаратов на маленьком столике Гудериан снял трубку и встал. Макс тоже поднялся и деликатно отошел к двери, к пышущей жаром печке. Возле этой печки плохо верилось, что за окнами стоит мороз, какого Максу не доводилось видеть. От него стонут и стреляют деревья в лесу, а под деревьями — заиндевелые бородатые партизаны в крестьянских кожухах и шапках, у каждого топор или вилы…

Макс тряхнул головой, отгоняя навязчивое видение. В последнее время при слове «партизаны» рука его невольно тянулась к кобуре пистолета, а перед глазами возникала картина художника Верещагина: непролазная, заснеженная чаща, партизаны с топорами… Поджидают французов. Один поторапливает вожака, а тот спокоен, не спешит: успеем, мол. Картина так и называется: «Не замай! Дай подойти!» Жутко представить, что сотворится на лесной зимней дороге, как только французы подойдут! И это уже наверняка не победоносные воины Наполеона, а отступающие, деморализованные поражениями, морозами, голодом, несчастьем люди. Под соснами их ждет смерть — топоры и вилы, стиснутые грубыми руками русских мужиков. Страшно, черт возьми! Говорят, во время своего бегства из России Наполеон то и дело бормотал: «От великого до смешного — один шаг». Фюрер не допустит подобного позора своих армии и нации, его полководцы — не ровня полководцам субреточной Франции…

Но Россию надо познавать. Хотя бы через ее писателей и художников. И Верещагин, и Айвазовский, и другие русские живописцы прошлого века изучались в академии бегло, о них в памяти осталось мало, и теперь жизнь требовала восполнения пробела. В библиотеках Минска, Калуги, Орла Макс раздобыл немало альбомов с репродукциями их картин. Не познавши души народа, невозможно написать о нем правдивое произведение. Война скоро кончится, а после нее придется писать не только победителей, но и побежденных.

— Слушаюсь, господин фельдмаршал… Но мой начальник штаба уже говорил вам о наших возможностях. Большего я не могу гарантировать… Хорошо… Я сделаю все, что в моих солдатских силах… Всех благ, господин командующий!..

Гудериан оторвал трубку от красного уха, поглядел на нее с раздражением и бросил на рычаги. Старому фельдмаршалу не терпится, как флотоводцу, увидевшему наконец долгожданный берег. Хотя по иронии судьбы суда чаще всего разбиваются именно у желанного берега. Гудериан звякнул медным колокольчиком (такие Макс не раз встречал в опустевших русских школах). У порога вытянулся адъютант.

— К пяти вечера всех командиров дивизий и корпусов — ко мне!

— Слушаюсь! — Адъютант вышел.

Согнувшись над столом, Гудериан что-то быстро записывал в большой блокнот.

— Значит, говорите, берлинцы увлечены походами на Россию шведского короля и французского императора?

— Да, ваше превосходительство.

Максу вспомнилось, как суетливо спрятал в стол толстую книгу заместитель Геббельса доктор Фрич, когда он зашел к нему перед отъездом на фронт. На корешке успел прочесть: «Л. Толстой. Война и мир». И еще — последнее письмо Ральфа. Язвительный юноша писал: «Оглянись, сестрица, на старика Гёте, на его поэму «Пробуждение Эпимениды». Если забыла — перечти.

Будь проклят тот, кого, как вал,

Гордыня буйства одолеет,

Кто, немцем будучи, затеет,

Что корсиканец затевал!

И еще великий старик, страшась будущего Германии, писал:

«Подобно евреям, немцы должны быть рассеяны по всему свету. Своими делами мы, кажется, добьемся этого…»

Тебе что-нибудь говорят эти строки, сестрица?»

Он, право, был вызывающе дерзким и безрассудным! Дразнил судьбу, точно терпеливого зверя, пока она не слопала его. Жаль, конечно, да что делать, постепенно привыкаешь ко всему, сердце словно бы защитной оболочкой покрывается. Не далее как вчера Макс оказался, например, случайным свидетелем экзекуции в одном из селений под Орлом. Там был зарублен командир заночевавшей роты из полка СС. Зарубили, право, примитивно, топором, из-за угла. За это заместитель командира роты Мольтке, тот самый рыжий, угрястый Мольтке, который упорно ухаживал за Хельгой (мир тесен!), приказал оцепить село, согнать всех жителей на площадь и расстрелять каждого пятого. Сам отсчитывал, тыкая пальцем в грудь выстроенных людей: раз… два… три… Промежутки между этими «раз… два… три…» удлинялись, будто сами секунды растягивались во времени. Люди с ужасом смотрели только на тонкий палец в перчатке: раз… два… три… Пятого выталкивали солдаты. Пятых выстроили перед стеной школы и расстреляли. Их набралось двадцать семь — мужчины, женщины, дети…

Максу Мольтке обрадовался без притворства. Расчувствовался, развспоминался, звал пообедать вместе… Макс отговорился. Единственное, что он сделал по его просьбе, это своей лейтц-камерой фотографировал свежеиспеченного комроты во время отсчета и расстрела крестьян. «Не забудь, Макс, пришли фотографии. В долгу не останусь…»