Высшая мера - [188]

— Знакомься, Леся, это мой муж Сергей… Ты на перевязку? Я сейчас…

Настя суетливо помыла руки под умывальником, взяла белый халат, и они ушли в амбулаторию.

Минут через пятнадцать Настя вернулась.

— Кто такая? Та самая, о к-которой рассказывала?

— Да. У вас ранения схожие…

— Схожие? — У Сергея натянулись нервы.

— Ну в ступню. Только у нее — осколком…

Сергей, успокаиваясь, ругал себя: «Ну что это ты, Стольников, на самом-то деле!..» Вслух, улыбаясь, сказал:

— Красивая девушка. Но не лучше тебя!

— Чем же я лучше?

— Даже… т-трудно сказать. Возле тебя я всегда ну как возле огня… И хочется погреться, а — обжигает. Твои г-глаза… какие-то с сумасшедшинкой, с огнем, что ли. А у нее… Мне кажется, у нее они всегда и всем улыбаются. Обычно серые глаза строги, а у нее — доверчивые, незащищенные. Т-трудно ей будет в жизни. Доверчивая, похоже, очень…

«Еще надо рассудить, кто из нас доверчивее, — подумала Настя, раскатывая тесто на пельмени. — Скорее — я. Иль, может, прав он: я и впрямь — с сумасшедшинкой. Неоглядчивая». — Вспомнила слова Леси, сказанные о Сергее во время перевязки: «Он у тебя, знаешь, — не пройдешь мимо, обязательно ж обернешься… Я рада за тебя, Настусенька. И давай же ж больше не будем, не будемо, а, Настусенька? А?» Настя не сразу согласилась, мысленно перенесясь к далеким дням… Нет, сильно, по-настоящему она по-прежнему любила лишь Артура. А Сергей… К Сергею она привыкла, он ей нравился. Нравился, но — не более. Если же вспомнить лес, нацеленное на нее ружье, то, как вчера кинулся душить… Нет-нет, такое трудно и забыть, и простить. Хотя, конечно, и его понять можно. Нужно ей было писать те письма! Сентиментальная дурочка. Не далее, как вчерашним вечером, тоже писала, и снова о нем, об Артуре:

Ум говорит, что ты мелок, изменчив,

Ум говорит, ты в любви беззастенчив.

Ты, мол, не станешь лучше, иначе…

Сердце мое, зачем же ты плачешь?!

«Боже мой, куда я его сунула?» — заволновалась Настя и обрадовалась, когда захныкал проснувшийся сын. Сергей взял малыша на руки, улюлюкал, чмокал ему, прохаживаясь по комнате и чуть припадая на ногу. Настя нашла злополучный тетрадный листок с четверостишием, скомкала и сунула в горящую плиту: «С меня достаточно! У нас с Сережей теперь, кажется, все хорошо. Я никогда не дам ему повода для подозрений. Он, наверно, лучше меня. Если я его не понимаю, так моя в том вина…» Она, присев перед плитой, смотрела, как обугливалась, а потом ярко вспыхнула, свертываясь, бумага.

— Останется хромой?

Настя вздрогнула от неожиданного вопроса. Сергей стоял над ней и тоже смотрел на догоравший листок.

— О чем ты, Сережа? — У Насти охрип голос, и она невольно потерла горло рукой.

Сергей понял ее движение по-своему. Склонился, поцеловал ниже горячего уха:

— Прости… Всю жизнь казниться буду… Я о Лесе, Настусь: останется хромоножкой?

Настя успокоилась, с укором подумала: «Зачем ему эта Леся?»

— Не останется, но модельные туфли не сможет носить.

— Это ерунда!

А чуть позже — началось! Влетела Евдокия Павловна, повисла на шее брата, расплакалась.

— Ну, ч-что ты, ч-что ты, сеструха! Живой же, п-почти целый…

— Да от радости я, братуньчик, от радости!..

Следом, бочком, втиснулся Костя. Остановился. Рад-радешенек, а взглядывает на дядю исподлобья, выжидающе: как, мол, встретит появление племянника? Не кто-нибудь, а он, Костя, обозвал подлецом в то последнее, расстанное утро. Сергей понял паренька. Преувеличенно громко пригласил:

— Ты что ж, племяш? Проходи!

— А ты… как? Навовсе, по-настоящему с ней? — кивнул Костя на Настю.

— Рыцарь с-семейных устоев! — неестественно рассмеялся Сергей.

— А чего ж, конечно… Расходитесь, сходитесь — как на дуэли. — Шагнул к Сергею, протянул руку: — Здорово, дядь Сергей. С приездом. Знаешь, ты человек — что надо.

— Спасибо, племяш, я, безусловно, польщен… А т-ты вот вырос, возмужал…

В общем, началось! Тучу морозного пара и жарких восклицаний внес Каршин. Цапал, охлопывал Сергея:

— Не знай, наяву зрю я тя, не знай, во сне! У, герой язвый те! Просто молодца, хвалю!..

Потом — Устим, потом — Августа Тимофеевна Шапелич, потом…

Потом — весь поселок. В каждый двор, в каждый дом зазывали фронтовика, в каждом доме для него — красный угол и, как говорят уральцы, стол и погреб. Шли первые месяцы войны, и на столах было тесно, было чем потчевать дорогого гостя. Не думал и не гадал Сергей, что будет он встречен такой широкой и сердечной радостью и что именно это великое радушие земляков будет приносить ему самые жестокие душевные муки.

3

О том, что на сегодня дядька Устим объявит общее колхозное собрание, Костя знал еще вчерашним вечером. Осокины читали письмо от Ивана Петровича Табакова, а как раз в это время зашел к ним озабоченный Устим Данилыч: «Из району звонилы. Спрашують, як идет очистка семян. А мы, хвактически, ще и не начиналы ее. Ты, Павловна, завтра со своими бабами организуйся, га? Две веялки пустим…»

Увидел в руках Кости письмо.

— От кого? От самого Ивана Петровича?! А ну почитай, будь ласка, шо вин там балакае…

Костя — пожалуйста. Иван Петрович кратко сообщал о своем житье-бытье: жив, здоров, готовимся к решительным боям. Но главным было то, что во фронтовой газете Табаков прочитал о подвиге Костиного отца: «Мы на одном фронте с Василием Васильичем — это ж здорово! Хотелось бы с ним встретиться… О семье своей до сих пор ничего не знаю…» Не очень веря, что Василий Васильич удосужился послать домой статью из газеты, Иван Петрович сам ее прислал. И эту статью Костя, звенящим от гордости голосом, прочел председателю колхоза. Устим Данилыч громыхнул: