Высшая мера - [186]

Откинула в сенцах крючок с двери и отстранилась, пропуская Сергея. Но он сгреб ее и, казалось, насмерть притиснул к своей колючей, промерзшей шинели, к накаленному металлу пуговиц. Загремел упавший костыль.

Внес ее в комнату, поставил, усадил на стул, рвал крючки и петли, торопливо стаскивая шинель и не сводя с Насти лихорадочно-счастливых глаз. Какая она была красивая! Каким желанным было ее тело в тонкой батистовой комбинации, расшитой гладью и с выбивкой! Он не замечал, что сидела Настя съежившаяся, отрешенная, смотрела в сторону.

Повесив шинель, протянул руки:

— Как я с-соскучился, Настуся… Родная моя…

Она встала и отступила к стенке: нет-нет, если уж на то пошло, она тоже злопамятная, тоже ничего не забыла. Покачала головой:

— Родная, да не твоя, Сережа…

Сергей близился к ней, все еще улыбаясь, все еще не веря ее словам.

— Нет, Сережа, не подходи!.. Мы же разошлись…

Он остановился, смятенно оглянулся, точно хотел убедиться: не обознался ли, сюда ли стремился? Лицо его стало бледнеть, синюшные губы вела судорога, а глаза бешено узились и стекленели, их, точно центробежной силой, стянуло к переносью. «Стерва! Все-таки… не теряла времени!..» В то же мгновение пальцы его сомкнулись на ее шее. «Зверь!» — мелькнуло у Насти. Почти теряя сознание, она все же нашла силы чуть расслабить его пальцы и прошептать:

— Сына… пожалей…

Он не размыкал пальцев. Дрожь била его так, что голова Насти стучала о стенку. Наконец оттолкнул, отошел, упал на стул. Согнувшись, стискивал руками голову и невидяще смотрел в пол. Вокруг его сапог натаивали лужицы.

В кроватке заворочался Ванюшка, захныкал. Инстинктивно, как к спасению, оба обратились к нему. Очень кстати проснулся малыш. Машинальными, неторопливыми движениями Настя перевернула его в сухие пеленки и склонилась над кроваткой, выкатив через ворот комбинации грудь. Ребенок чмокал, уркал от удовольствия, а она смотрела на него и молча, как волосы, обирала со щек слезы.

Горькие слезы, как и кровь, не текут без раны. Еще кровоточило у обоих незажившее. И был меж ними, соединял, этот мяконький, тепленький комышек живого, родного тельца, их сына — Ивана Сергеевича Стольникова.

Накормив ребенка, Настя накинула на плечи платок и села возле кроватки, боком к Сергею. Слышно было, как посапывал малыш, как тикал на этажерке круглый будильник, сдвинув стрелки на двойке.

Сергей прошелся по горенке, остановился перед кроваткой, с минуту смотрел на сына. Опять прошелся и теперь замер перед Настей.

— П-прости, Настусь… Ну, х-хочешь я… — Сергей упал перед ней на колени, заглядывал в глаза, в ладонях своих ласкающе тискал, сжимал ее вялые руки. — Прости…

Настя поднялась и вышла в заднюю комнатушку. Открыла трубу, разожгла щепками кизяки в плите. Отодвинув чугунный кружок конфорки, поставила эмалированный чайник. Стала собирать на стол. И все это — молча, молча, будто Сергея здесь не было.

— Насть! Ну, Н-настуся…

— Из… извини… — Она, морщась, подвигала шеей, приложив ладонь к горлу: у нее пропал голос, могла только шептать. — Извини, вина нет… Не ждала…

— Да на кой нам вино, Настюш!

Сергей неотступно суетился возле Насти, беспокойно реагировал на каждый ее вздох. Понимал, что своей дикой выходкой он разрушил даже то малое, что, быть может, еще оставалось после его отъезда. Конечно, любовь и ревность рука об руку идут, но как часто ревность злоупотребляет этим содружеством и влюбленного превращает то в деспота, то в истеричного ревнивца.

Сергей страдал, видя молчаливую отчужденность Насти. Любил он Настю любовью страстной и мучительной. После Насти не знал и не хотел знать других женщин. Над ним даже подшучивал, рифмуя, коллега — командир первого взвода Кашкин: «Ты, Стольников, скопец из раскольников!» Сам Кашкин был зело неравнодушен к прекрасному полу.

Наконец сели к столу. Еда не шла в горло. Настя все притрагивалась пальцами к опухшей шее. При каждом таком ее движении Сергей порывался встать, но Настя удерживала его коротким, как бы отталкивающим взглядом.

Потом она поднялась и, взяв спички, ушла в амбулаторию. Вернулась с пузырьком спирта.

— Разведи, — прошептала, — или… как хочешь…

Сергей суетливо развел спирт водой, разлил — как раз две граненые стограммовые рюмки. Молча, без тоста, без пожеланий, выпили.

— Ты уж п-прости меня, Настена, — вполголоса, после долгой паузы заговорил Сергей, донцем пустой рюмки водя по скатерти, словно что-то затирая. — У меня д-десять дней отпуска… П-потом, может, навсегда р-развяжу тебе руки: очень жестокая война идет… Д-давай, Настуся, сломаем себя хотя бы н-на эти десять дней. Люблю я тебя — в этом мое несчастье. М-минувшие пять месяцев самыми тяжелыми были в моей жизни. Не из-за боев и отступлений, нет… П-поверь, в свой судный час на фронте мужчина думает о женщинах возвышенно и трогательно.

Постепенно он успокаивался, уверялся: все будет хорошо. Когда Настя сказала: «Родная, да не твоя… Не подходи…» — на нервах, на воле его словно ржавые обручи полопались, и он потерял самообладание, показалось: жизнь рассыпается, как клепка рассохшейся бочки.

Сейчас Сергей пытался набить новые обручи, пытался спасти свои надежды.