Высотка - [33]

— Припоминаю, — ответил Баев, — но не все. Мамашка говорила, что родился я заморышем. Это тебе про один. Видишь, у меня поперек горла шрам идет? Потрогай, не бойся. Красивый? Думаешь, я его в бою заработал, защищая девичью честь? Это мне в реанимации разрезали, чтобы трубочки вставить, иначе не разговаривала бы ты со мной сейчас.

— А дальше?

— Не в восемь, нет… наверное, в девять лет я заплыл под плот и долго не мог найти, где у него выход. Болтался в воде счастливый, как осьминог, и тут чья-то рука схватила за волосы и вытащила наверх. К тому моменту уже и дышать расхотелось…

— А потом?

— А что потом? Тебе мало? Вам лишь бы циферки сошлись. А пациент пусть сыграет в ящик, если это нужно для статистики. Не было ничего потом. Ну, там, по мелочи. Напился как-то раз до чертиков, покатался на «скорой», но это к делу отношения не имеет…

— В двадцать два сходятся сразу три транзита. Не понимаю, что это значит…

— Слушай, ты серьезно? — спросил Баев, разливая кофе. — И сверху пеночку… Видала, какая пенка получилась? То-то же. Сама небось не умеешь кофе варить. Досье составила, вопросы задает… Хочешь, я тебе расскажу, что это значит? — он подвинул к себе карту и отпил из чашки. — Тэкс. Первого, нет… — он бросил короткий взгляд на календарь с изображением березовой рощи, висевший на двери, — уже почти второго февраля к подзащитному явится некая прорицательница. На ней будет, — теперь он бросил взгляд на меня, — тельняшка и… — он заглянул под стол, — матросские брюки-клеш, а на плече попугай, тоже прорицатель. Нет, попугая не принесла, наврали карты. Она придет, такая симпатичная и неприступная, и будет бросаться в подзащитного умными словесами, которые он в силу своей природной неотесанности понять не состоянии. И что же получается? Получается ерунда. Он вынужден ждать своего часа, чтобы вставить хоть словечко. Аська, я так рад, что пришла. Я думал, ты уже не придешь.

Кажется, именно в тот момент я навсегда потеряла интерес к астрологии.

Конферанс закончился. Начиналась, если не ошибаюсь, лирика.

Февраль

В дневнике за февраль ничего, в памяти пусто. Рассказать о тех днях не получится, они растворены в последующих, перемешаны, перепомнены. Пинцетом вынимается крошечный квадратик, на его место заменитель, день за днем, и так пока не обновится каждая клеточка, нерв, капилляр, пока тело не станет другим, а вместе с ним и жизнь. Волосы, впитавшие табачный дым, белесый кофейный дымок, влажный воздух того февраля, уже срезаны, их нет. Другие глаза видели ту весну, другие руки касались этих рук, другие в наших комнатах, где теперь только сияние, сияние никому. Мы ведь знали, что так будет. Нам ничего не принадлежало, все это было одолжено на время, напрокат, и мы возвращали — потертое, треснутое, сломанное, и надо было не объяснять, почему так, а платить…

Лестницы, двери, календари на стенах; кто они, наши добрые хозяева, которые умеют вовремя отлучиться из дома; ключи в руке как эквивалент времени — еще час, два, три сверх положенных двадцати четырех; скоро придут и нужно успеть — вымыть чашки, вытряхнуть пепельницы, одеться, закрыть окно…

Доказано: человек может питаться табачным дымом и кофе. В начале весны тело состоит из воздуха и света, ему ничего не нужно или оно так тихо говорит, что мы не слышим. Мы временно оглохли для всего, что не относилось… к любви? И не выговоришь. Впрочем, как бы это ни называлось, нельзя было терять ни секунды.

Я так рад, что ты пришла. Я думал, ты уже не придешь.

И вот уже нет никакого «я»; на его месте возникает «мы», а «мы» упирается в целый мир; лбом ко лбу — любопытные глаза, улицы, бульвары, деревья. Сопряженное с нами и есть мир: мы будем счастливы — и он. Если ты не убежишь от меня восвояси под каким-нибудь неубедительным предлогом, к дяде на вокзал, или к жениху-аристократу, или на последний автобус, то мы спасем этот мир от зимы, которая в нем разлита как ртуть, попряталась по щелям и глядит оттуда крошечными злыми шариками.

Превратим ее в золото, зиму в лето. Ты должна знать, как это делается, ты же дольше на химфаке училась. Трансмутации элементов входили в вашу программу? Поддержание оптимального режима влажности в процессе выращивания гомункулуса? Хотя бы философский камень Коренев успел вам показать? Надеюсь, ты отломила кусочек. Конечно, отломила. Вечно у тебя карманы набиты черт-те чем — шарики, каштаны, шматочки серы, обмылочки бора. Я однажды видел в практикуме, как ты совала бор в карман. Он красивый, хотя и ядовитый — это я говорю на тот случай, если ты его до сих пор не выкинула.

Ты кошка на веточке, которая забралась высоко и смотрит. Ее невозможно сманить оттуда какой-нибудь любительской колбасой или вареным минтаем. Она спрыгнет, когда захочет, и не раньше. Два года я торчу под деревом — а она ноль внимания. Решайся уже, иначе минтай протухнет и ты не узнаешь, какой он был на вкус.

Что же все-таки было первого, нет, уже второго февраля?

Комната Самсона оставалась за нами до утра, но она внезапно сделалась тесной, маленькой, и нас понесло на улицу. Поцеловались быстро, одним касанием — потому что хотелось видеть друг друга, а на близком расстоянии получался только огромный нос и маленькие глазки — и бегом по лестнице вниз