Высокое поле - [7]

Голос мужика прогудел мирно, по-домашнему.

— Дядя! — подняла девочка палец.

Она вплотную подползла к Пашке и схватила цепкими пальцами Пашкины штаны. Тут же она протянула вверх крошечную ладошку и потребовала пуговицу:

— Дай, дай!

Пашка нахмурился. Что-то шевельнулось в нем, и он не сразу осознал, что это вспомнилась на миг его маленькая сестренка, умершая в первую военную зиму от голода. Она точно так же тянулась к пуговицам и хватала их ртом, думая, что еда. Он давно не вспоминал ее, даже забыл совсем, и вдруг тут и так некстати!

— Дай, дай!

— Чего я тебе дам? — пробубнил Пашка.

Он осторожно выдернул штанину из ее цепких пальцев и помимо воли отступил к двери. Это движенье назад остудило его пыл и отодвинуло прыжок в окно. Что-то стало в нем угасать, и от всего отчаянно-неуемного плана осталось лишь недовольство собой, в нем тускнела четкость всех расчетов, и только двор за окном все еще манил к себе самым пленительным в мире — свободой. В дверях резнул звонок.

Пашка вздрогнул и почему-то подумал, что сейчас все пропадет окончательно. Ему представилось, что это пришла хозяйка комнаты, что сейчас начнется его публичная казнь, которая все равно кончится толпой дворников и милиционером, и Пашка сжался в комок, как затравленный зверь. Сердце его задергалось и кинуло в голову кровь.

— Эх!.. — простонал он и перепрыгнул малышку.

Старшая выронила книжку, шарахнулась к стене, а когда Пашка вторым прыжком мягко, как на физкультуре, впрыгнул на стол, — она заорала таким ошалелым воем, что он чуть не запутался в занавеске:

— А-а-а-а!

Пашка мог бы задушить ее только за одно это бессмысленное «А-а-а-а!». Но девчонка орала не столько от испуга, сколько из желанья призвать мужика и остановить Пашку. Он это понимал и со всей решительностью распахнул окно. Когда же он высунул голову и посмотрел вниз, то на миг растерялся: двор оказался задним и был весь захламлен. Под самым окном и дальше от стены валялась мебельная рухлядь, дрова, разломанные потемневшие ящики со ржавыми лентами жести и только дальше темнела черная, непросохшая земля.

«Туда!» — решил Пашка и ощутил на лице тугой ток воздуха, какой всегда бывает, когда напротив раскрытого окна распахивают дверь. Забыв о всех мелочах и опасности, Пашка решительно выставил левый ботинок на карниз и только нащупал опору для правого…

— Хоп! Назад! Назад, говорят! — и все та же цепкая рука мертвой хваткой перехватила его сухую ногу чуть выше стопы. Вторая рука взяла его за подол рубахи.

Пашка брыкнулся раза два, но тут же обмяк и сдался.

— А не везет тебе, бродяга, сегодня! Не везет! — посмеивался мужик, притащив Пашку в свою комнату. — Ну никак не везет!

И наотмашь ударил по лицу тугой, пахнущей ванилином ладонью.

А потом все завертелось, как в тумане. Пашка стоял в углу боком и кулаками размазывал кровь по лицу. Нос и губа отяжелели, горели. Жена мужика с мокрым полотенцем суетилась тут же, а сам он сидел за столом, уткнув лоб в широкие ладони, и смотрел на стакан водки. Долго тянулось молчанье, пока мужик не выпил и не уронил руки со стола.

— Забыл, как тебя? — подобрел он и повернулся к углу.

— Павел, — вместе с пофыркиваньем донеслось из угла, но после достойной паузы.

— Так вот, Пашка, — мы в расчетах на сегодня. Можешь проваливать! Иди воруй опять! Да ко мне не забудь забраться! Смотри: вот шкаф, в нем одежа, а в сером пальто, слева, — деньги. Не забудь! А сейчас проваливай, бесстыжая морда!

Пашка осторожно надавил коленом на дверь и вышел в коридор. За дверью напротив ворковала маленькая девочка. На кухне шипел примус и все так же пахло стиркой и керосином.

— Тоня! Открой ему! — выглянул мужик.

Женщина вышла из кухни, подергала запоры мокрыми руками и распахнула дверь.

— До свиданья! — еле слышно шевельнул Пашка губой.

— До свиданья! — вздохнула она.

Пашка вышел на площадку и не испытал облегченья. Еще какой-нибудь час назад, когда они шли по улице, отпусти его мужик — он прыгал бы от радости, а сейчас не было никаких желаний, кроме одного — доползти до дома, ткнуться головой в обмятый угол старой оттоманки и забыться подольше. Но и двигаться ему тоже не хотелось, этот невезучий вечер со всеми его нервными передрягами вымотал Пашку. Он сполз по перилам на первый этаж, сел на ступенях и снял ботинок. Мозоль цвела. Кожа свернулась в бледную пленку, сползла и обнажила красное мясо. Подорожник свалился и скатался в носке. Пришлось оторвать полоску от подкладки кармана и обмотать палец. «Пойдет!» — крякнул он и надел липкий носок.

Наверху хлопнула дверь. Шаги. Голос мужика:

— Эй! Слышь, что ли?

Пашка сунул ногу в ботинок, затаился и хотел бежать, но прислушался к голосу — не опасно — и ответил:

— Ну?

— Погоди! Чучело пропащее!

Мужик не торопясь спустился вниз, остановился ступенью выше, наморщил свой лоб и стал перед Пашкинои губой отвешивать пальцем каждое свое слово:

— Ты на меня не косись! Другой бы на моем месте — ой как тебя! Вот… А тебе, после всего твоего, вот чего: давай чеши завтра с самого утра в ресторан Московский. Меня спросишь — кондитера, мол, Евсеича. Я тебя на работу пристрою, без паспорта пока, в ученики. Понял? Сыт будешь, деньги будешь зарабатывать, а главное — делу научу. Парень ты видный, не девка красная, с работой справишься, да и башка варит. Дело, тебе говорю, стоящее, не то что твое воровство, голова! Буду ждать. Вход со двора. Ясно? Придешь — человеком будешь, не придешь…