Высокое поле - [12]

На тротуарах потемнело от прохожих — народ шел с работы густо, величественно, как утром, только солнце светило сейчас с другой стороны, уже над самым Варшавским вокзалом. Оно будто тоже возвращалось с работы, и Пашка как-то по-своему почувствовал это и понял, каким большим был уходящий день.

Вечером, уже после захода солнца, он по привычке вышел в их большой гулкий двор. Был тот удивительный час, так любимый Пашкой, когда впереди, до полночи, еще масса времени и каждый час таит приятные неожиданности. С неба сочились фиолетовые сумерки. В нижних этажах зажигали свет. Из какого-то окошка по всему двору разносилась песня:

Может быть, отдельным штатским лицам

Эта песня малость невдомек.

Мы ж не позабудем, где мы жить ни будем,

Фронтовых изъезженных дорог.

Любил Пашка этого певца, у него есть песня о море, и, должно быть, поэтому вдруг вспомнилась мучительно-сладкая мечта быть моряком.

Эх, путь-дорожка

Фронтовая!

Пронзительный свист полоснул по двору и сразу приглушил все звуки.

Пашка знал, кто так свищет, и побрел к черной лестнице, где в проеме открытой на задний двор двери на фоне маслянисто-черной угольной кучи стоял Косолапый. Он сунул Пашке свою длиннопалую руку, но не ответил на пожатие.

— Ну как? Когти рвал?

— Рванул, — ответил Пашка.

— А нос?

— Дяхан перемешал по носу…

Косолапый окинул двор уничтожающе-подозрительным взглядом.

— Наколка в ажуре. В воскресенье — на дело. Все, как договаривались… Ты готов?

— Готов, — ответил Пашка.

6

— Во, во, так. До дна загребай. До дна.

Пашка устал, но виду не показывал, только лоб, заблестевший от пота, да прилипшая к спине куртка выдавали его. Он без отдыха замешивал большой котел теста, погрузив в него выше локтя обе руки.

— А много еще муки сыпать? — спросил он.

— Ни, ни! Больше не надо. Теперь мешай, пока тесто само от рук не отскочит. Это скоро. Мука в этой партии попалась хорошая, а вот в том месяце была дрянь дрянью — никакой клейковины. Выпечка из такой муки будто из глины сляпана — ни подъема в ней, ни колера, ни припека. Эх, Пашка, а на какой муке я рабатывал до войны! Сколько было сортов!

Евсеич подошел к окошку и смотрел в него некоторое время, будто видел там то прошлое, о чем он только что вспомнил.

— Ну, готово? Дай-ка взгляну. Та-ак… Ничего, ничего… Первые дни работаешь, а уже толк есть. Хорошо. Теперь зачисти котел моим ножом, смажь маслом и покрой. Я пошел к шефу узнать ассортимент, а ты слетай в холодный и принеси что-нибудь к чаю. В горячем разведай, нет ли горячих котлет, — тоже неси. Да не забудь мой нож под стол спрятать, а то мясники свистнут, им мой нож давно спать не дает. Он у меня как бритва, а им — затупить да бросить. А повар без ножа — не повар. Понял?

Евсеич сощурился, что означало улыбку, и легко пошел к двери, покидывая в стороны мучными носками тапок. Вернулся он, когда у Пашки уже все было готово к чаю, и перечислил заказанный ассортимент.

— А шеф много в нашем деле смыслит? — спросил Пашка.

— Кое-что… А вообще мало сейчас осталось тех, кто в нашем деле серьезный мастер. Мало. В загоне наше дело, а ведь наша специальность самая древняя. Человек еще по деревьям лазал, а еду себе готовил — молоко из орехов выжимал, коренья чистил съедобные. Так что, Пашка, мы с тобой люди самой древней профессии. Потом идут строители, ведь человек давно себе жилище делает. Специальность эта тоже очень почетная, но помоложе на лет на тыщу.

— А потом? — спросил Пашка.

— Потом идут портные и сапожники. Те еще моложе. А потом пошли-поехали разные специальности: земледельцы, каменщики, краснодеревцы — тоже народ нужный. Без такого народа все на земле сгинет.

— Интересно… — Пашка потянул чай из стакана. — Значит, мы самым древним делом занимаемся?

— Самым древним, тут нет никакой ошибки и быть не может. Мне вон дочка рассказывала, что когда-то очень давно, в глубокой древности, были такие рабы, что дрались в цирках насмерть.

— Я знаю! Гладиаторы!

— Во, во! Так за одного такого раба давали на рынке сто простых, а повар стоил еще дороже. Ясно? То-то, голова! Доедай скорей да приступим… Так что, Пашка, видать, было за что их ценить.

— А тебя ценят?

— И меня ценят немного. Вот я человек дисциплинированный, а нынче весной три дня прогулял на свадьбе у дочки. Другому бы суд обеспечен, а у меня только и спросили: «Нагулялся?» И все. И на работу. А если бы кто другой так? А? То-то! Но ведь за одно званье ценить не будут, надо показать, что ты можешь, нынче век — не дурак, словам-то не очень верит, ты работу покажи. А потому учиться надо своему делу. Трудиться. Я вот с удовольствием поучился бы у кого, да вроде и не у кого. Кухню я хорошо знаю как будто… И нашу, и французскую, и английской учен был, а про наши южные — и говорить нечего!

— Вот это — да!..

— Что — да? Ведь у блюд паспортов и прописки нет, они все для человека. Вкусное блюдо понравится и немцу, и французу, и турку, и японцу. Другое дело — вкусы, но вкусы прививаются. Только кто их прививать будет, наш шеф, что ли? Да такие шефы довели нашу кухню до того, что поезжай от Белостока до Владивостока и найдешь во всех ресторанах, не говоря о столовых, — одно и то же: два-три мясных, два-три первых, две-три закуски, два-три гарнира, а соуса — те и вовсе пропали. А сами блюда — свиньям на диво: гуляш, котлеты, суп да щи, а больше и не ищи, хоть запищи. Что ухмыляешься?