Высокое поле - [11]

— Е!

— Поварской?

— Поварской!

Евсеич взял на ее столе четыре яйца, обмыл их под краном, положил в поварешку и опустил в котел, где тихонько клокотала картошка.

— А где у тебя помощница? — спросил он повариху.

— Ой, Евсеич!.. Подумай-ка: послали на угол с лотком. План, говорят, горит, а я вот одна тут маюсь в такой жарище.

— Плохи дела, — вздохнул Евсеич и заглянул в другой котел. — Ох, Матвеевна, Матвеевна! Бульон-то у тебя какой мутный! Нареканий бы не было… Пашка! Притащи-ка из мясного фаршу немного. Ну, чего смотришь? Дуй скорей и тащи — чуток, в горсточке. Надо, скажи…

Пашка принес. В мясном дали без слова.

Евсеич взял фарш, взял битое яйцо в решете, высочил белок на фарш и перемешал. Потом быстро покрошил это месиво в котел, где зрел бульон.

— Ну вот, Матвеевна, я тебе оттянул бульон, теперь процеди — и будет как стекло.

— Спасибо, Евсеич! А пирожки-то у тебя успеют к нему?

— Успеют! Теперь нас будет двое — завалим товаром!

Он вынул поварешку с яйцами, обдал их холодной водой.

— Тащи, Пашка, в цех!

Евсеич сам принес чаю, черного как деготь. Это и был «поварской». Но самым приятным для Пашки было то, что к чаю появился еще сыр, масло и бутерброд с той самой черной икрой, из-за которой расстраивался холодник. Пашка не сдержал своего восхищенья и решил сделать своему благодетелю комплимент:

— А здорово ты этого Тяпу, холодника, расколол!

Евсеич некоторое время молча смотрел на Пашку, наморщив лоб и поглаживая волосатые, голые по локоть руки. Он, по-видимому, хотел что-то сказать, но не нашелся и кивнул на завтрак. Сам он ел немного, задумчиво. Пашка — много, с жадной осторожностью чужой собаки и умял почти весь завтрак.

— Клади сахару-то больше, — добродушно сказал Евсеич и подвинул к Пашке большое блестящее ведро с сахаром.

Пашка всыпал горсть. Отпил и всыпал еще.

— Правильно. Голова будет лучше работать, да и сытость к тому же. В нашем деле с утра надо покрепче заправиться, потому как нет у поваров определенного часу на обед, это не завод. Рестораны тоже на обед не закрываются. Тут иной раз так закрутишься, что до вечера не присядешь. Недаром Горький — был у нас такой писатель, ничего, правильный…

— Знаю, — кивнул Пашка и еще добавил сахару в стакан.

— Так вот, этот самый Горький, а он, как и все приличные люди, был поваром, говорил: нелегкая это работа. Понял? Ну, пей, пей, не торопись. Сейчас я тебя к директору отведу, он тебе санкнижку выпишет и направит по докторам.

И пока Пашка пил чай, Евсеич подпылил стол мукой, обдал руки растительным маслом и выкинул огромный ком теста из котла на стол. Помял его, заправил с краев в середину, будто завязал в узел. Потом вымыл руки, вытер их чистым полотенцем.

— Ну, готов? Идем!

У кабинета директора Евсеич достал из кармана белую от муки трешку и дал Пашке на парикмахерскую.

— И вот еще что: времени сейчас немного, потому садись на двенадцатый трамвай и шпарь по Невскому до моста. Там проберись к Петропавловке, на пляж, и помойся, а оттуда — на медосмотр. Песочком потрись получше, а далеко не заплывай — Нева шуток не любит! Ясно? Вот и хорошо! А к вечеру приходи — поедим вместе.

5

Пашка целый день был сыт, как никогда, и, наверно, поэтому в голову ему приходили разные хорошие мысли. Он думал о золотых днях совершеннолетия. О том, как станет скоро самостоятельным, уйдет от тетки, накупит себе широченных брюк-клеш из чистой шерсти, ремень с морской бляхой сторгует на барахоловке, приобретет побольше шелковых рубах, ботинок и пойдет на танцы в женскую школу, где будет выдавать себя за десятиклассника. Где он возьмет столько денег, он точно еще не знал, но только не в ресторане, поскольку оставаться работать там при всем брюшином благолепии он не мог решиться — душа не принимала. В самом деле, не дай бог узнают на улице, что он повар, — пропало дело! Он с омерзеньем думал о колпаке, но с большим удовольствием о еде и своем покровителе. И странное дело: только утром он высморкнул большой сгусток крови и ощупывал припухший нос, а вечером — да и целый день — Пашка думал об Евсеиче с теплотой. «Законный мужик! — пришел он к выводу. — Поработаю у него пока, а там видно будет…»

К вечеру Пашка управился с медицинскими инстанциями, проголодался и подрулил к Евсеичу.

Еда снова была сказочной. Лучше, чем утром. Кроме того, Евсеич дал Пашке домой песочное пирожное «кольцо». Пашка вез «кольцо» в кармане и с полным сознанием своей правоты ехал на подножке, поскольку в трамвайной сутолоке могли пирожное раздавить. Он спешил домой, спешил — как это ни было удивительно для него самого — увидеть тетку. Ему не терпелось поразить ее рассказами о том изобилии еды, которую он увидел сегодня. Ему хотелось рассказать ей самое яркое из того совершенно нового для него мира, что открылся сегодня перед ним с большой щедростью и прямотой.

Тетка была дома.

— Ну, работал? — спросила она удивительно нормальным голосом, на какой сегодня и рассчитывал Пашка.

— Завтра приступлю, — не стал он врать и принялся рассказывать. — А это тебе. От меня. Он положил перед ней пирожное и пролез между столом и швейной машиной на заваленный всякой рухлядью балкон. Там он потрогал свои мускулы, потом несколько раз поднял пудовую гирю, поломался с ней, шумно выдохнул. Потрогал мускулы опять и решил: надо больше заниматься спортом, ведь при таком хорошем питании, как в ресторане, сильней его не будет даже Мишка-Гога. Пашка улыбнулся чему-то. Настроенье его было великолепное. Он даже попробовал сделать стойку на решетке балкона, но внутри у него сразу все похолодело от страха: шестой этаж… У Копыты он делал, на таком же балконе, но у того второй… Вспомнив о ребятах, он шагнул было обратно в комнату, но невольно остановился: на оттоманке сидела тетка, а по ее худому лицу текли слезы. Пашка отвернулся в каком-то непонятном самому волнении и стал смотреть, вниз, на улицу.