Высокочтимые попрошайки - [23]

— Сегодня вы, кажется, чем-то расстроены? — сказал Манук-ага, тихонько приоткрыв дверь и войдя в комнату.

— Расстроены! Да другой на моём месте от злости лопнул бы!

— Что случилось, душа-человек?

— Разве ты не видишь — что? Нигде не дают мне покоя. Сижу дома, вваливаются, денег просят; выйду на улицу, обступают, денег просят… Скажи мне, бога ради, куда же мне деться от этих людей!

— Ты прав, прав, я понимаю тебя… Я вот никак не могу историю свою закончить, а это ведь тоже из-за них.

— Я только что изорвал двадцать писем.

— О чём же они говорили в этих письмах?

— Один — что хотел бы поехать со мной в Трабзон, учительствовать у меня дома, другой — что книгу свою подарить мне собирается… за двадцать золотых, третий — не соглашусь ли я подписаться на его газету два раза… Всего не перескажешь… Нет, я больше не могу!

— Все они нищие, вот в чём беда. Им тоже ведь надо чем-то жить?!

— Так пусть бы другим каким делом занимались, работать научились, или пускай хоть вовсе ничем не занимаются! Я-то не виноват, что они бедные? Или, может, всё своё богатство взять и отдать им, а?

— Зачем же?

— Ни стыда, ни совести у людей. Пойти к незнакомому человеку и сказать: здравствуй, дай мне немного денег… Ты мог бы так, Манук-ага?

— Упаси бог.

Дверь в который уж раз отворилась, и в комнату вошёл человек лет двадцати пяти. Он направился неверными шагами к Абисогому-аге и подал ему письмо, и Абисогом-ага, не распечатывая конверта, сердито спросил:

— Чего тебе надо?

— Там написано, — проронил молодой человек.

— Скажи сам.

— Завтра вечером я играю в бенефисном спектакле, сбор с которого пойдёт в мою пользу. И вот я самолично принёс вам, ваше степенство, билет в ложу.

— Не хочу! — отрубил Абисогом-ага и, скомкав письмо, бросил его в лицо бенефицианта.

— Принуждать нельзя, — сказал Манук-ага.

— Вот уже десять лет я хожу по сцене театра… — тоскливо проговорил молодой человек.

— А ты бы сидел! — вскричал Абисогом-ага.

— И служу нации

— А ты бы не служил, а сидел бы барином… И все эти речи твои— пустое.

— Он прав: пустое говоришь, — подтвердил Манук-аха.

— Вот уже десять лет, как на подмостках театра — этой школы нравственности — я учу нацию…

— Мне-то что?

— Ему-то что? — отозвался Манук-ага.

— И потому я вправе, кажется, пригласить на мой спектакль благороднейшего из наших соотечественников.

— Мне он не нужен.

— Ему спектакль не нужен, — подчеркнул Манук-ага.

— Если даже вы отказываетесь взять один билет, кому же я вручу все остальные билеты в ложу?

— Меня это не касается.

— Его это не касается, сын мой, — посочувствовал Манук-ага

— Умоляю, не откажите принять этот билет, в противном случае вы невольно выставите меня на позор.

— Вот привязался! Знал бы кто, как мне осточертели все эти слова!

— Ему осточертели все твои слова, — поддержал Манук-ага.

— Ах, если мне придётся уйти от вас с пустыми руками, я умру!

— У меня нет времени слушать тебя, пойми.

— Пойми, ему некогда слушать тебя, — сказал Манук-ага.

— Дело идёт всего-навсего об одном золотом, возьмите, умоляю вас, этот билет. Я шёл сюда с большой надеждой, и мне было бы горько уйти ни с чем.

— Выйди отсюда, уходи, ради бога. Долго мы ещё будем слушать тебя?

Дверь снова отворилась, и в комнате появился лет пятидесяти мужчина, плотный, с сединой в шевелюре, который, сразу же подступив к Абисогому-аге, спросил:

— И тебе не стыдно?

— Почему мне должно быть стыдно? — отвечал Абисогом-ага, опешив.

— Почему вот уже два часа ты не отпускаешь бедного юношу?

— Кто его здесь держит? Наоборот: гоню — не уходит.

— И никуда не уйдёт… пока не получит один золотой, который ты ему должен.

— Я ему должен?

— Да, должен! И если б он не сказал, что сегодня вечером возьмёт у тебя тот самый золотой, который ты занял, и отдаст его мне, я не напечатал бы ни афиш, ни билетов… Повторяю, вот уже два часа я жду не дождусь, когда же он спустится вниз и расплатится со мной за работу, а ты здесь изводишь его.

— Что это такое? Я— должен ему золотой? Ни в коем случае! Вот тебе и на!

— Вот тебе и на! — сказал и Манук-ага.

— Я вам не говорил, господин типограф, что имею получить долезая вил артист, — а сказал, что отдам один билет в ложу и получу один золотой.

— Зачем же ты обманул меня, обманщик?

— Чтоб афиши вовремя были расклеены.

— Значит, я тебе игрушка?

— Он тебе игрушка? — спросил и Манук-ага.

— Да нет, он типограф.

— Ах ты плут! Наглец! Жалкий мошенник!

— Вы сами! Ты сам!

— Нет, не я, а ты!

На этом месте словесная дуэль между артистом и типографом переходит в рукопашную, и Абисогому-аге с Мануком-агой едва удаётся заставить их прекратить драку.

— Вниз! — заорал Абисогом-ага, когда стороны поостыли. — Спуститесь вниз и деритесь там!

— Кто дал тебе право вмешиваться в нашу драку? Как вы смеете выставлять меня отсюда? Я хочу получить свои деньги при вас, там, где застал должника.

— Тогда спустись ты, — сказал Абисогом-ага артисту.

— Не спущусь… Вы же видели, что он тут вытворял у вас на глазах?

— Пока он не спустится, я с места не сдвинусь, — отрезал типограф.

— Тогда спустимся мы, Манук-ага, — сказал Абисогом-ага.

Артист упал на колени и, обняв Абисогома-агу за ноги, стал умолять, чтобы тот смиловался и дал ему один золотой. Абисогом-ага долго сопротивлялся натиску артиста, но наконец поняв, что спасенья нет, вынул из кармана, скрежеща зубами, один золотой и сунул его типографу в руку. И типограф, выговорив несколько благодарственных слов, моментально исчез. Вслед за ним, принеся извинения, упорхнул и артист.