Высокочтимые попрошайки - [18]

— Нет. Пришёл один из ваших носильщиков, просит рассчитаться.

Абисогом-ага вытащил из кошелька двадцать пиастров, отдал их хозяйке, и та вышла.

— …В одном углу читальни несколько человек готовили список кандидатов в члены совета, — сказал Манук-ага, возвращаясь к своему рассказу. — Они были не на нашей стороне, и делали всё, чтобы в квартальный совет прошли, как я уже говорил, только их люди — одни мздоимцы…

— Пришёл какой-то юноша, оставил эти книги и сказал, что сегодня или завтра он сделает вам визит, — снова войдя в комнату, выговорила хозяйка и положила книги на стол.

— Куда мне столько? Я же не собираюсь книгами торговать. Не хочу! Больше ни у кого ничего не принимай. Говори: «Абисогом-ага не у нас» и выпроваживай.

— О, нет! Так тоже не годится. Вы наших редакторов не знаете… Если вы у одного откажетесь взять газеты, а у другого возьмёте, и тот пронюхает об этом, он таких наговорит вам оскорблений, что не приведи бог.

— Ну, раз так, принимай, сколько бы кто ни принёс. Ничего не поделаешь, я опять оплошал… А если книги, не бери.

Хозяйка, кивая головой, вышла.

— Однако, — продолжал Манук-ага, — согласья не было и среди них. Ювелир хотел протолкать в совет своего первого покупателя, пекарь — своего клиента, покупающего в день не меньше десяти хлебов, портной мечтал сделать членом совета молодого щёголя, которому раз в неделю он шьёт платье, седельник собирался отдать свой голос известному богачу, для которого в год мастерит два седла. А редактор горел желанием поздравить всех своих постоянных подписчиков с избранием их в совет. А адвокат — проголосовать за самого ловкого в квартале сутягу, а врач — за самого тяжёлого из больных, которых он пользует. А кабатчик спал и видел, чтобы все дела квартала передали завсегдатаю его погребка, на вино и водку издержавшему больше других… Вот так, значит…

Но Манук-ага и на этот раз не смог довести до конца свою историю, так как в комнате, откуда ни возьмись, появился незнакомый молодой человек.

Незнакомец был одет во всё чистое; его круглое белое лицо обрамляла чёрная с прожелтью борода, которая совсем не шла к нему. Бывают картины, которые без рамы выглядят красивее, но есть и такие, которые, чтобы выглядеть красивыми, нуждаются в раме. Если бы природа позволяла нашим женщинам вставлять свои лица в раму, то сколько женщин носили бы нынче бороду!..

Молодой человек, войдя в комнату, снял с себя высокую чёрную шляпу и поклонился.

Манук-ага, удостоив гостя, в ответ на его поклон, лишь наклонением головы, сразу же направился к дверям и, выходя, сердито проворчал:

— Дожил до старости, а подобного случая со мной ещё не было: не дают слова сказать; только раскрою рот, кто-то является и давай языком трепать, и я опять останавливаюсь на полуслове.

— Абисогом-ага? — спросил гость, опустившись в кресло.

— Да.

— Благодарю, что вы и есть Абисогом-ага. Прочитал я в газете о вашем приезде и чрезвычайно обрадовался… что в нашей нации патриоты, стало быть, ещё не перевелись. Я убеждён: нация, в которой уже нет патриотов, отнюдь не нация…

— Да.

— И наоборот: патриоты, у которых нет нации, отнюдь не патриоты.

— Верно.

— И понятия эти — нация и патриот — взаимосвязаны настолько тесно, что раздели их — оба исчезнут.

— Тоже верно.

— Нация, которая не поощряет своих тружеников, — продолжал гость поучительным и весьма серьёзным тоном, — нет, она не вправе находиться в одном ряду с другими нациями.

— Ты говоришь толково.

— И когда нация не вознаграждает нашего брата-труженика, он, естественно, падает духом и иногда подумывает, а не утопиться ли ему в море?

— Это глупо.

— Прошу прощения, Абисогом-ага, если я при первой же встрече позволяю себе высказываться несколько смело.

— Не беда.

— Ваш покорный слуга шесть лет пробыл в Европе и там изучал медицину.

— Что ж, ремесло у тебя хорошее.

— Изо дня в день, жертвуя сном, отдыхом, всем, я читал и писал, чтобы, возвратившись в родной город, служить своей нации.

— Человек для того и живёт, чтобы служить своей нации.

— Уже два года, как я здесь, и за это время я имел дело лишь с четырьмя больными… Ну теперь вы понимаете, как поощряются у нас врачи?!

— Это большое несчастье. А что, у здешних жителей разве нет болезней?

— Болезни есть, но у здешних больных нет национального чувства.

— Неужели?

— Да, да. Если армянин заболел, он обращается к врачу-иностранцу; увы, он не ведает, что болезнь армянина может излечить только армянин, что горю армянина чужой помочь не может… У нас насчитывается более двух тысяч армянских врачей, однако из них лишь двое-трое живут, можно сказать, богато, а остальные сидят-ожидают с утра до вечера, когда же, наконец, объявится хоть один больной.

— У вас тяжёлое положение.

— Ну почему, почему, — возведя глаза к потолку, завопил врач, — наши отечественные больные лечатся у иностранцев? Ох, это наше преклонение перед всем иностранным! Ох, эта наша любовь ко всему чужому! Отстанет ли она когда от нас?..

— Любовь к чужому — это нехорошо.

— А с другой стороны, среди нашей нации болезней сравнительно мало, то есть не так много, чтобы мы, врачи, могли совершенствоваться в деле врачевания. Ну и конечно же, нация, в которой многие заболевания встречаются пока довольно редко, не должна надеяться на появление среди нас врачей столь же искусных, каковы они в Европе… Уместно добавить: как не должна надеяться на появление в её литературе талантливых и гениальных авторов та нация, представители которой, за немногими исключениями, к чтению книг не приохочены.