Выруба - [45]

В комендатуре забрали документы, записали, забрали ремень, пилотку и в камеру. В камере — одни деды и пара забитых молодых. Я зашел, присел скромно на корточки у двери, и жду, когда начнется. Вместо лежаков в камере — во всю ширину невысоко над полом настил с часто набитыми треугольными рейками, на котором спать не возможно. Да что там спать — сидеть не возможно — ребра реек впиваются в задницу. Но кое-как устроится можно — всё лучше, чем на полу. После я понял почему — любил комендант такие шутки — вроде всё по Уставу, вот только незначительные мелочи, в виде реек, Уставом не запрещены, а, значит, их нужно использовать, чтобы испортить жизнь тем, кто в камеру попал. Это его конек — он мечтал сделать камеру для временно задержанных адом, а гауптвахту — маленьким подобием тюрьмы, где томилась Клара Цеткин. Он сам так говорил. Он в Германии служил и там видел эту тюрьму, а теперь это воплощал здесь — в Сибири. Одним словом, — козел он был порядочный этот комендант. Но о нем после.

Сижу, значит, я и жду, когда мне огребаться. А деды все страшные, здоровые, бывалые. А на моих плечах «золотом» горят лычки, а они все рядовые. А я ещё и молодой — полный бред. Я жду!

— Слышь, братан? — обращаются ко мне. — Тебе когда домой?

— Да, завтра должен был ехать, — совершенно правдиво отвечаю я. Конечно, я понимаю, о чем вопрос, но и ответ-то честный — авось сработает?

— Нихуя ты попал! — с искренним сожалением в голосе говорят деды.

— Да, уж!

— Тяни к нам, чего там сел. Двигайтесь, пацаны, — парень попал!

Пацаны пододвинулись, и я завалился между дедами на неудобный лежак. «Только бы до утра не поняли, что я молодой», — молился я. А то огребусь я по первое число за всё! А деды видят, что я незнакомый и интересуются:

— Танкист?

— Танкист.

Я одет «по черноте», то есть — черные погоны и петлицы — признак бронетанковых войск, если учесть ещё и то, что в петлицах новенькие «офицерские» танки. А это уже само по себе вызывает уважение. «По черноте» в дивизии ходят ещё артиллеристы и водители. Остальные — «красные», что не очень приветствуется на губе. Мои погоны — это уже плюс.

— За что попал?

— Выставиться пацанам хотел — с бражкой поймали.

Это — ещё плюс — за пацанов страдаю. (И, главное, не вру!)

— С бражкой — это труба! — с жалостью в голосе говорят деды. — Утаганов утором приедет — пиздец. Он за бражку — лично разбирается. Попал ты, брателла! Одно успокаивает: дембель — неизбежен! Синяки заживут — потом домой отправят. В конце июня. Не повезло!

Не повезло? Знали бы вы, с кем говорите — мне не повезло бы в сто раз больше. А пока — и это сойдет. Но вот не приятно, что какой-то Утаганов завтра за бражку будет лично «разбираться».

— Ну, покимарь, — сказали деды, и кто-то под меня сунул край, непонятно откуда взявшейся, шинели — чтобы не очень впивались рейки.

Это означало «смерть» — если чухнут, кого пригрели!

До утра время кое-как доползло. За этот промежуток, привозили кого-то, кого-то из молодых строили, кто-то с кем-то ругался, кого-то немного били, а я с ужасом делал вид, что «кимарю» и не шевелился.

В шесть утра хлопнула входная дверь, дежурный громко доложил, все забегали, открылись двери камеры — развод — Утаганов приехал. Все, без исключения все, боялись его появления, и вот оно наступило! Жизнь моя подошла к концу.

Здоровый, сухощавый, высокий, упругий Казах или Киргиз капитан Утаганов ходил вдоль строя, и читая документы, сверлил глазами тех, кто отвечал: «Я». Он молча смотрел. Оценивал. Ему бы повязку на рукав с пауком из четырех букв «Г» — один к одному, как в Германии. Страшно!

— Захаров!

— Я.

— Откуда?

— Танковый полк, — я пытался отвечать четко и громко — не раздражать и, чтобы, ни дай Бог, не переспросил.

— Я знаю, что танковый полк — родом откуда?

Я ответил.

— В какой школе учился?

— В пятьдесят седьмой! — ответил я, но не понял, нахрена это ему надо.

— А жил где?

— Напротив школы.

— Мать как зовут?

— Галина Александровна! — Я вообще ничего не понимал. «Вот, — думаю, — эсэсовец!»

— После развода — его ко мне! — приказал он дежурному по комендатуре.

«Всё!» — понял я. И задрожали колени. И яйца втянулись, аж до горла.

После развода двое солдат и один офицер ввели меня в кабинет Утаганова.

— Товарищ капитан, по вашему приказанию, задержанный…

— Свободны! — оборвал дежурного Утаганов, и они выскочили из кабинета, как ошпаренные.

— Ну? За что попал? — сидя за своим столом, спросил меня Утаганов.

Я доложил.

Утаганов ухмыльнулся.

— Давно у нас?

— Двенадцатого из учебки привезли.

— Меня помнишь? — вдруг спросил он.

— Нет, — ответил я. С чегой-то я его должен помнить?

— А я тебя ещё вот таким помню. — И Утаганов показал рукой, чуть выше пола.

Я молчал. А что было спрашивать — откуда он меня помнит, что ли?

— Я с твоей матерью в одном классе учился, — пояснил капитан.

…? — Я вопросительно молчал.

— Ты меня должен помнить — я у вас часто бывал, когда Галка в ресторане работала. Помнишь?

— Не помню, товарищ капитан, — безнадежно сознался я. Я его действительно видел в первый раз.

— Да, наверно — ты тогда совсем маленький был. — И Утаганов стал что-то вспоминать, глядя на меня.