Вырезанный живот. Мгновенный человек - [4]

Послушание

Сейчас на улицах стало все больше петербургских ситуаций. Хочу уйти — и не могу. Пошел — но остался там же, где был. Съел родедорм, под ним не умрешь. Радио в голове звучит, говорит. Только теперь я его слышу и слушаю. У каждого человека в голове радиоточка работает, издевается над ним, развлекает его, продает ему различные идеи. Говорит: это бери, а это не бери. Словом, лезет к нему в душу, вставляет палки в колеса. Он научился принимать этот механический голос за свой собственный голос. Я — не хочу. И сразу сталкиваюсь с проблемой: как научиться отключать это радиоточку так, что бы не сломать себе голову, не выплеснуть вместе с грязной водой ребенка. Пока что я живу в тех же радиопередачах, получаю по ним всякие шифровки, играю в игру, будто я шпион. Но я же в монастыре жил в Печорах. Спал в одной келье со слепым монахом — отцом Мельхиседеком, изучал социальные науки. Казалось бы, по-всякому могу думать: и так, и так. Отец Мельхиседек лежал рядом со мной и загибал по очереди пальцы своей длинной руки: три пальца. Абстрактное мышление, рациональное мышление и иррациональное мышление. Какие они по цвету?

Как я оказался в монастыре? Забрался на чердак двухэтажного дома под Печорами, чтобы тайно переночевать. Там — петли две висят. Руки у бога смерти в виде петель. Не руки, а петли. Шесть рук — шесть петель. Двенадцать рук — двенадцать петель висят. У меня оказалось две петли вместо двух рук. У бога смерти тоже две петли вместо двух рук. Поэтому человек происходит не от обезьяны, а от женщины. Женщина есть смерть. Смерть — мать родная. На языке древних индусов: мать — это могила. Трупное тело — это хуй и есть. Член. Труп висит. Не только то, что снаружи висит, но еще трупное тело. У женщины трупного тела нет. Нет члена — нет трупного тела. Потому по возвращении в Кишинев я пошел устраиваться на работу не просто в морг, но в патофизиологический морг при центральной клинической больнице. Во время учебы в институте тоже пошел на полставки в морг, на подработку. Сравнительно небольшой, можно сказать крохотный морг для Москвы. 26 тысяч трупов в неделю. Зеленкой на ногах покойников, на ляжках проставляли восьмизначные числа, номера. Это и есть номера мобильных телефонов. Я зашел в непроходимые дебри социальной науки. Вы думаете, что звоните домой, говорите: «Алло, мама», — но звоните на ляжку трупа. Когда набираете восьмизначный номер мобильного телефона и говорите в трубку «алло», вы звоните на ляжку покойника в морге. Вы к жмурику звоните. И слышите и говорите то, что хотите слышать и говорить: что радиоточка передаст, то вы и услышите и повторите. Запомните хорошенько, что я вам сказал. Возьмите макаронину, да, макаронину возьмите, эту или другую возьмите, наконец. Взяли! Вот. И выкиньте ее в форточку. Выкиньте! Вот. И больше оттуда ничего не берите…

Виселица

Наташка Брусникина, когда мы с ней во втором классе за одной партой сидели, анекдот мне во время урока рассказала, шепотом. Приходит муж с войны, ебет свою жену и говорит, рассказывает, как он воевал. Жена говорит: «Дальше». Он еще немного рассказал: как воевал, стрелял, бомбил. Она говорит: «Дальше». Он снова — про то, как бил фашистов. Она повторяет: «Дальше». «Дальше яйца не пускают», — говорит муж. Константин Симонов если бы услышал этот анекдот — понял бы отлично, о чем речь. Не смеялся бы. Я тоже не смеялся. Я над анекдотами не смеюсь, если это, конечно, остроумные анекдоты. Я над анекдотами думаю, размышляю.

На уроках мы с Наташкой в виселицу часто играли, рисовали виселицу: кто кого раньше повесит. У меня были очень худые ручки. Она говорила: какой ты мужчина с такими тоненькими ручками?! Потом нас рассадили. Мы стали записочки друг другу писать. Она мне пишет: «А у меня на письке волосы стали расти». Я пишу в ответ: «У меня тоже». Она пишет: «А у меня такой длины…» — и рисует волосок в записке, вот, такой. Я в своей записке тоже рисую волосок: «А у меня такой…»

У нашего учителя физкультуры дома были все пластинки «Битлз». Он обтянул конверты целлофаном и не позволял никому к ним прикасаться. Меня он любил, как он сам говорил, за мой недетский ум. Этим словом он молчание называл. Уже в пятом классе я писал битлов прямо с пластинок. Под музыку «Биттлз» он лез ко мне, сосал мои губы — но кончал только в свои джинсы «Леви Страус». Я никому ничего не сказал. Ему я сказал, что может не беспокоиться и спать спокойно: никто об этом не узнает. Мне было неприятно то, что он со мной делал, но я терпел. Помните у Николая Гумилева: «Хуже было Богу моему, и больнее было Богородице».

Как-то раз ему захотелось поцеловать меня в мои понимающие глаза, прямо в глаз. Просил: «Всего один раз. Не бойся…» Он выбрал мой правый глаз и попытался его открыть. Это продолжалось довольно долго. Я сомкнул веко — и он, борцовским приемом зажав мою голову между ногами, принялся обеими руками открывать мой правый глаз. Не получилось. Он повернул свои войска на Петербург: чтобы открыть мой левый глаз — но я и его успел закрыть. Ничего не открывалось ни там, ни здесь. В это время, пока он пытался открыть мои глаза, душа великой «четверки» пела во мне. Я вырывал голову, кричал: «Мама», — но глаз не открывал, ни левый, ни правый. Он поклялся здоровьем своей матери и своих детей: что если я не открою хотя бы один глаз и не пущу его туда — он сделает со мной что-то страшное. Я открыл глаза — он увидел, что они полны слез. И перестал, успокоился. Терпение — это главное, чему нужно учиться в детстве.