Выпуск 2. Пьесы для небогатых театров - [36]
Дверь открывается, входит Горчичников.
ГОРЧИЧНИКОВ (Тимофеевой). Так он не поймет, Алена Васильевна. Этим мы как бы подстраиваемся, тогда как надо жить естественно, без оглядки. (Коляскину.) Напрасно вы думаете, Петр Викторович, что все в жизни либо со знаком минус, либо со знаком плюс. Вот я в ваших глазах как бы чудак, а во мне, как оказалось, есть качества, интеллектуальные и душевные, которые в считанные минуты…
Коляскин неожиданно бьет Горчичникова ладонью в лоб. Тот летит под стол.
КОЛЯСКИН. Качества в нем!.. Завез в свою деревню, издевается!.. Ты в гости приглашаешь, так знай, что чужая жена — не твоя! Понял?.. Заполоскал, заполоскал! Я всяких видал студентов! Одного кандидата даже через Львиный мостик гнал!.. У-у!
Хватает Тимофееву за руку, тащит из дома.
ГОРЧИЧНИКОВ (сидя на полу). Конец… всему конец!
Голос ТИМОФЕЕВОЙ. Я вернусь, Анатолий!.. Жди!..
Голос КОЛЯСКИНA. Жди, жди! Я тогда вас всех спалю!
Голос ТИМОФЕЕВОЙ (удаляясь). Анатолий!.. Я вернусь!
Голос КОЛЯСКИНA (удаляясь). Устрою вам… атомный полигон!..
Пауза.
ГОРЧИЧНИКОВ (поднимая руку). Нет!.. Это неразрешимо!
«ВСЕ КОШКИ СЕРЫ»
Пьеса
Тарасова, 30 лет
Голицин, 35 лет
Дилленбург, 46 лет
Крохотный железнодорожный пригородный вокзальчик. Три жесткие скамьи, желтые, лакированные. Печка. Окошечко кассы. Расписание на стене, таблица стоимости билетов там же. Плакат «Не ходите через железнодорожные пути!» Два окна.
Грохот удаляющейся электрички. На скамье сидит Голицин. Он не спеша развязывает рюкзак, достает оттуда надувной матрац, легкое одеяло, полиэтиленовый пакет с провизией. Входит Тарасова. Молча садится на другую скамью. Прячет лицо в воротник шубки. Голицин шумно начинает надувать матрац. Затем пробует его рукой, нерешительно смотрит на Тарасову, незаметно зевает.
ГОЛИЦИН. Простите… как вас… не знаю… девушка!
Тарасова молча смотрит на него.
ГОЛИЦИН. Не подумайте, что я пытаюсь с вами познакомиться таким образом, но… если хотите, то вот, можете прилечь.
Тарасова молча отворачивается. Голицин разговаривает сам с собой. Он уже немного отхлебнул из фляги.
ГОЛИЦИН. Да… хм… Таинственная она, одиночество вдвоем, масса ночного времени, ранняя весна, последняя молодость… Долго я дожидался этой ситуации… Вы слушаете? (Пауза.) Когда был помоложе, любил брать билет с задней мыслью. Сяду в кино и жду, вдруг рядом она опустится… Или в поезде. Вот, думаю, сейчас на соседнюю полку приземлится… А тут и ждать забыл, и думать бросил — и на тебе… (Пауза, зевает.) В общем, не обращайте внимания. И не бойтесь, главное.
ТАРАСОВА. Я не боюсь.
ГОЛИЦИН. Правильно.
Пауза. Он достает котлеты, хлеб, термос, собирается есть, но ему неловко.
ГОЛИЦИН. Девушка?.. А, девушка?..
ТАРАСОВА. Представьте, что вы один. Меня нет, понимаете?
ГОЛИЦИН. Понимаю. (Начинает есть бутерброд с котлетой, вдруг затягивает.) «Глухой, неведомой тайго-ою…» (Снова ест.) «Сибирской дальней стороной…» (Ест.) «Бежал бродя…» (Пьет чай из крышки термоса.) «…га с Сахалина…» Значит, не будете ложиться? (Пауза.) А я лягу. (Ложится на матрац, на спину. Пауза.) Интересно все-таки… (Приподнимается на локте.) Не может быть, чтобы вы обо мне как-то, каким-то боком не думали… Так?.. (Пауза, ложится на спину, говорит в потолок.) Будем разговаривать сами с собой… Действительно ли обо мне в подобной ситуации можно не думать вообще? Можно. Но каким надо обладать высокомерием!.. Или?.. Однажды я сидел в кустах и ловил рыбу на удочку. Вдруг слышу — кто-то идет. Кто-то идет, садится на траву. Здесь небольшая пауза возникла, какая-то подготовка и вдруг, во весь голос, женские рыдания. Минут десять сидел, не шелохнувшись. Ничего в жизни не слушал с таким ошеломительным любопытством. Как будто меня выжгло, подсушило… Не знаю, как и сказать. Прокалило! Вот. А она замолчала, встала и пошла дальше по берегу. А берег был пустынен, осень. Присела и снова — эти рыдания над рекой. Разве с этим что-то сравнится?.. Впрочем… (зевает) зря я это рассказал. Нельзя такие вещи рассказывать. Грех. У нас — нет. В Европе можно, там любят все по порядку. Да, если б мы были в Европе, я бы давно вскочил перед дамой. (Вскакивает и представляется с легким наклоном головы.) Голицин, мадам. Не стану врать — родословной не знаю. (Пауза.) А так как мы не в Европе, то, не дождавшись от дамы даже кивка в ответ, я снова вскакиваю (ложится на матрац) на печь и продолжаю рассуждать… Итак, не думать обо мне можно. А что можно подумать, если подумать? Вот здесь начинается самое интересное. Как человек представляет себе то, что о нем думают? Примитивно. Ужасно примитивно. «Высокий, темноволосый, лет тридцати, с задумчивым взглядом». И тут же напускает на себя меланхолический вид, такую томную покорность судьбе… И не знает того, идиот, что его глаза за единую долю секунды выболтали все о нем. Уже ничего не добавишь. А только убавишь. Без вариантов. «Нет зеркал беспощаднее глаз. В перекрестном и метком обстреле вам расскажут, что вы постарели, и казнят, и помилуют вас…» (Пауза.) Нет, как-то неловко, если я усну и, не дай Бог, еще захраплю. (
