Выпьем за прекрасных дам - [30]

Гальярд повернул носатую голову и заметил наконец каталонца, от графских сидений делавшего отчаянные знаки. Чуть кивнул настоятелю каноников, указал Антуану глазами — пропустить; и, оставив мальчика на хорах, спустился с монашеских небес на Франову землю. Носом указал на дверь ризницы, и тюремщик засеменил следом, даже в молчании умудряясь создавать довольно шума. «Это народ, заблуждающийся сердцем… они не познали путей мои-и-их…» На путях-то и отрезало пение тяжелой ризничной дверью.

— Ну? — Гальярд не успел сурово обернуться, как Фран уже затараторил — шепотом, но зато жестикулируя так мощно, что едва не сбил пару богослужебных сосудов с боковой полки.

— Бежимте в тюрьму скорей, отец Гальярд! Помирает эта… ведьма-то старшая! Она еще ночью помирать начала — да ночью я беспокоить не решился! Бежимте скорей, священника зовет, покаяться хочет! Инквизитора ей! Бежимте, не дай Бог не доживет!

Как… Эрмессен… как?! Чувство, которое охватило заметавшегося по ризнице Гальярда, он даже сам сперва не распознал. К лицу прихлынул жар — но это был не стыд, не страх тем более — это была ярость. На самого себя. Неужели же она и впрямь болела? И впрямь не могла отсидеть времени допроса, заваливаясь на бок и сжимая руками голову — а он, жестокосердный, жестоковыйный, не распознал болезни, не отличил ее от катарского притворства, и вот теперь, если женщина умрет без покаяния, угадай-ка, монах, кто своими руками подтолкнул ее к аду? Именно ты, исповедник и врачеватель душ! Бегом теперь! Бегом!

Гальярд распахнул ящик в стене, выхватил сосудец с освященным елеем. Метнулся к другой стене — тут где-то должен быть маленький ключик — где же он, черт подери — прости, Господи! — а, вот он, слишком глубоко в своей щелке — из второго стенного ящика Гальярд вынул другой малый сосудец: серебряную кустодию для гостии. Небольшой запас Святых Даров всегда, по счастью, хранился в соборе на случай причащения больных или умирающих: это нововведение приняли далеко не во всех храмах — только прогрессивные августинцы или, скажем, францисканцы с доминиканцами, только в крупных городах… Это хорошо, что приняли! Если она покается, к ней придет Господь. Не будет поздно. Только бы успеть.

Гальярд преклонил колено перед Спасителем, бережно спрятал круглую коробочку с Его драгоценной плотью за пазуху. Что еще? А! Да! Схватил с полки первый попавшийся колокольчик — тот, которым на мессе звонил министрант, преклоните-колени-колокольчик, ну, сейчас некогда другой искать, некогда спрашивать ризничего: бежать нужно.

— Идемте! Фран, идемте же!

Стремительно пролетев по храму, в верхних витражах которого уже загоралось солнечное золото, они вышли на улицу — Фран замахал было руками, пытаясь что-то еще объяснить, но в руку ему немедленно ткнулось медное кольцо колокольчика. Гальярд вынул и благочестиво поместил кустодию перед собой в сложенных чашей ладонях.

— Звоните, Франсиско! Оповещайте людей, что идет Спаситель.

Довольно суетливой процессией — с яростно названивающим Франом — они почти промчались по оживающим улицам. Второй этаж тюрьмы уже осветило ласковое солнце, роса на перилах, когда Гальярд оперся рукой, стремительно высыхала прямо под его пальцами и уходила легким дымком. Прекрасен острокрышный город в утреннем мареве, прекрасно начало мая, прекрасно покаяние людское — не прекрасен только жестокий монах, допустивший такую ошибку.

Эрмессен лежала на спине, смиренно сложив снежно-бледные руки поверх одеяла. Под глазами пролегли тени. Видно, ее бросало то в жар, то в холод — верхнее платье женщины, шерстяное, лежало скомканным в углу, однако сейчас она была закутана по самые плечи. Возле грустного тюремного ложа стоял тазик с какой-то дрянью — со рвотой, должно быть — его, едва открыв дверь в камеру, брезгливо подхватил Фран. Еще не хватало отцу инквизитору рядом с пакостью обретаться.

Эрмессен открыла измученные глаза.

— Отец… мне нужно… говорить… Исповедаться.

— Мне остаться или как? — встрял Фран, держа тазик так, чтобы и самому его не видеть. — Вынести б еще эти вот… ее делишки, прости Господи, негоже им тут.

— Отец… пусть тюремщик… уйдет…

— Выйдите, — отмахнулся Гальярд, опускаясь на колени возле тюфяка больной. Сейчас он не был инквизитором — нет, священником, пришедшим исполнить священнейший из своих долгов. Примирить человека с Господом.

— Пить…

Гальярд собственноручно подтащил кувшин, приподнял ей голову. Вода заструилась по подбородку — чашки он не искал.

Фран, потоптавшись пару секунд у дверей словно бы в сомнении, наконец вышел. Запирать снаружи не стал — куда ж там запирать, если отец инквизитор внутри — шаги его затопали по лестнице вверх. Там было солнце — наверху, а здесь сквозь щелку под потолком, из которой стекали последние капли скупой росы, пробивался еще не золотой — сероватый свет: самый низ, дорога, камень.

— Дочь моя. Вы хотели приступить к таинству исповеди. Я слушаю вас.

И простите меня, хотел прибавить он — но не стал, сдержался, не смог. Что уж теперь. Это уже разговор для другой исповеди — Гальярдовой. А пока важнее всего — что она скажет: pater, peccavi…