Выходим на рассвете - [41]

— Ну и хорошо. И вот какие я вам дам советы…

Корабельников придвинулся к Прозорову. Ефим встал:

— Покурить выйду.

— Да мы с Сережей скоро закончим!

— Все одно, покурю пока на крылечке. — Ефим твердо запомнил наказ Ольги: в доме не курить, Ксения Андреевна по болезни табачного дыму не терпит.

— Куда без одежи? — окликнула Ольга, все это время возившаяся на кухне. — Шинель накинь! У тебя грудь простреленная.

Ефим кончал вторую самокрутку, когда на крыльце показался уже одетый Прозоров и следом за ним — Ольга в наброшенной на плечи шали.

— Валентин Николаич тебя дожидается, — сказала она Ефиму.

…Был уже поздний вечер, когда Ефим, после обстоятельного и неторопливого разговора с Корабельниковым, отправился обратно в казарму. Выслушав его советы, Ефим чувствовал себя куда более уверенно. Он передал Корабельникову просьбу Гомбаша. Корабельников обещал, что на днях придет в лагерь и встретится с Гомбашем сам.

Глава восьмая

Еще похолаживает. Весна, прожурчав ручьями, еще не добралась до последних снегов, что отлеживаются по чащам и оврагам. Но в эту пору она уже зажигает на открытых солнцу местах огоньки первых цветов. Медленно и поврозь начинают теплиться они. Сквозь еще стылую землю, а то и через ноздревато-льдистую корку дотаивающего снега пробиваются белые, с желтой искоркой внутри, подснежники. Золотисто вспыхивают на первотравье, выбегая сразу дружными стайками, желтые многолучевые звездочки одуванчиков. Кое-где на низинах возникают и бледно-лиловые венчики фиалок. Солнце в эту пору греет уже так, что не холодно и без шубы. В ней даже жарковато. Но тепло этих дней ненадежно — стоит наплыть на солнце облачку или тучке, как сразу же тянет стужей…

Сегодня день обещал быть, как и начался, безветренным, теплым, с утра небо было ясно, но потом оно забелело медленно плывущими с севера облаками. Впрочем, предугадать, разгуляется или, наоборот, испортится погода — было трудно. И поэтому, когда солдаты роты Кедрачева стали собираться в город на первомайскую демонстрацию, кто вышел налегке, в одной гимнастерке, а кто предусмотрительно надел шинель. Никакой команды на этот счет дано не было. Ротный комитет объявил, что, поскольку солдаты теперь такие же граждане, как и все, идти на демонстрацию — дело добровольное, не строевое, пусть каждый поступает как хочет. Кедрачев понадеялся, что распогодится, и отправился без шинели. А оказалось, что стало совсем пасмурно, временами даже побрызгивал мелкий дождик. Без шинели было зябко, но на ходу — терпимо.

Вышли из лагеря вольным строем и небольшой колонной — на демонстрацию пожелали пойти не все. Но по пути шествие становилось все более многолюдным — к солдатам лагерной команды присоединилась целая колонна запасного полка, среди шапок-ополченок — фуражки еще не были выданы — пестрели женские косынки, виднелись картузы: кое с кем из солдат шли родные и знакомые.

Уже осталась позади окраина, голова колонны солдат-демонстрантов вышла на широкую прямую улицу, носящую название Иркутский тракт — в старину здесь пролегала дорога на Иркутск. Этот самый тракт проходил и через Пихтовку, родную деревню Кедрачева. Ефим помнил рассказы стариков о том, как вели через Пихтовку этапы ссыльных, как жалели «несчастненьких» крестьянки, вынося им хлеб, как помогали беглым, выставляя на ночь на специальную полочку под окнами крынку молока с краюхой хлеба, чтобы «страннички» могли подкрепиться.

Иркутский тракт… Теперь по нему, по былой дороге кандальников, идут свободные люди. Идет он, Ефим Кедрачев, и красные флаги плывут над головами, и где-то впереди зачинается песня, еще непривычная:

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног.

Нам враждебны златые кумиры,

Ненавистен нам царский чертог…

И сами собой, кажется, начинают шевелиться губы, и песня льется из души… И все рядом поют:

Вставай, подымайся, рабочий народ!

Вставай на врага, люд голодный!

Раздайся, клич мести народной!

Вперед! Вперед! Вперед! Вперед!

Свобода!.. За два месяца, что прошли с той поры, как скинули царя, это слово не сходит со страниц газет, слышится на каждом собрании, в разговорах.

Свобода, свобода… Вот только почему же не кончается война? Из запасного полка, из учебных команд по-прежнему отправляют солдат с маршевыми ротами на фронт. Не трогают пока никого из роты Ефима — в ней большинство нестроевики, из госпиталей, либо папаши вроде Семиохина. Да надо кому-то и в лагере службу нести… А вот кончить бы войну, пленные по домам — и не нужна караульная рота…

Эти мысли проносились в голове Кедрачева и улетали, уступая место другим, таким же быстролетным, улетали вместе со словами песни, на душе было легко и вместе с тем как-то тревожно — так много неясного, неизвестного впереди.

Песня смолкла. Слышался только ровный, слитный шаг идущей колонны. Солдаты не по команде, а просто сами собой привычно подлаживались идти в ногу. И, шагая со всеми в едином ритме, Кедрачев вновь возвращался мыслями к тому, что волновало и тревожило его все эти дни. В скольких спорах пришлось ему участвовать за последнее время! Сколько противоречивых суждений выслушивать! «Ленин — германский шпион, его прислали в запломбированном вагоне»; «Ленин — человек правильный, верный путь указывает»; «Править должны Советы»; «В России должна быть демократическая парламентарная республика, где все равны»; «Нет и не будет равенства между хозяевами и теми, кто на них работает». Рассуждения меньшевиков и эсеров о том, что революция победила и нужно создавать всепартийное правительство. И слова Ленина в апрельской «Правде», пришедшей в Ломск, о том, что революция еще не кончена и нужно продолжать ее, чтобы власть взяли рабочие и крестьяне-бедняки. И в ответ на этот ленинский призыв — еще более яростные вопли меньшевиков, эсеров, кадетов о том, что завоевания революции в опасности, что большевики хотят уничтожить демократию. «Никакой поддержки Временному правительству!» — говорит Ленин в «Правде», в статье «О задачах пролетариата в данной революции». Газету с этой статьей только три дня назад дал почитать Ефиму Корабельников, и не только дал почитать, а и многое объяснил. После этого стало легче спорить. Ох эти споры! До хрипоты идут. Гомбаш рассказывает — и у них, у пленных, тоже отчаянные перепалки, только на свой лад: надо ли желать победы своему правительству и что должно измениться на родине, если кончится война? Гомбаш считает, что его родная Венгрия должна выйти из состава империи и стать демократической республикой, какой уже стала Россия. Ну, Гомбашу виднее, как там должно быть у них. А вот здесь попробуй разберись… Раньше было проще — отвечай, Ефим, за одного себя, неси службу, чтобы начальству угодить. А теперь? Думать и решать приходится так, чтобы оправдывать доверие солдат. Нелегко с непривычки. Мало, что избран председателем ротного комитета. Еще выбрали от роты и в гарнизонный Совет солдатских депутатов. Теперь рядовой Кедрачев вхож в губернаторский дворец, эка! Раньше и близко к нему не осмелился бы подойти. Губернатор, говорят, сбежал сразу, как царя свалили, за границу уехал, не то в Японию, не то в Швецию. А во дворец бесхозяйный, хоть дума и возражала, солдатский Совет вселился. А что? И справедливо. В Ломск с начала войны сгоняют мобилизованных со всей губернии, а губерния — чуть не половина Сибири. Жителей в городе тысяч семьдесят, а солдат в гарнизоне — сто тысяч без малого. Поэтому Совет солдатских депутатов — сила! Валентин Николаевич тоже в нем делегатом, от своей учебной команды и вообще от большевиков. А «Военно-социалистический союз», в котором он состоял, давно сам прикрылся, потому что из него почти все в Совет избраны.