Выходим на рассвете - [42]

В Совете быть — оно, конечно, почетно. Но хлопотно. Позавчера чуть не до утра заседали: решали, как отпускать солдат, которые из деревни, на весенние работы. Всех-то ведь служба не позволяет отпустить. Заседали не где-нибудь, а в кабинете, где сам губернатор еще недавно сидел. Теперь губернаторский дом Домом свободы называется. Над губернаторским креслом, где портрет царя висел, — прямо по стене написано красной краской: «Долой войну!» В первый же день, как вселились, кто-то на радостях, на стол взобравшись, намалевал. Да не все за этот лозунг. Есть такие, что твердят: «Воевать теперь надо, не то германец революцию слопает». И насчет этого, и насчет того, какая власть должна быть — все время спор идет. Попробуй докажи свое! Вот писарь есть в канцелярии, из образованных, эсерской партии. Да еще прапорщик Григорьев, приятель Сергея Прозорова, они вместе в университете учились, из запасного полка от меньшевиков в лагерь ходит солдат просвещать. С этими двумя попотеешь! Они образованием бьют, словами из разных книжек — то из Маркса, то из Бебеля или, как его, еще из Гегеля…

Где-то совсем близко ударил духовой оркестр. Шествие уже втянулось в улицу, ведущую к центру. Рядом с колонной солдат, то обгоняя ее, то отставая, — временами впереди образовывались заторы — шли другие колонны, потоком плыли под флагами и транспарантами, знаменами и плакатами…

Демонстранты шли теперь по главной улице — Почтамтской, и Кедрачев, поглядывая на дома, припоминал, как шли по ней два месяца назад, после того как было получено известие из Петрограда о свержении царя. На казенных зданиях еще двуглавились черные орлы. А сейчас на месте орлов — красные полотнища.

Чем ближе к соборной площади, где будет общегородской митинг, тем теснее на улице — она уже вся, от края до края, запружена народом.

Вот и площадь с рассадистой белой громадой собора. Посреди площади — трибуна, украшенная кумачом, на ней кучкой несколько человек, а кто — не разглядеть.

Колонна влилась в заполнившую площадь массу людей и остановилась, как бы растворившись в ней. Кедрачев огляделся. Много народу пришло! Немалые тысячи. И какой только партии людей на площади сейчас нет… И каждая партия о себе заявляет. Он вгляделся в знамена и плакаты, что грудились ближе к трибуне. «Вся власть рабочим и крестьянам» — яснее ясного сказано, это — большевики. «В борьбе обретешь ты право свое» — эсеры, у них такой лозунг. Под ним любой живоглот может пойти… В Ломске эсеров много, больше, чем какой другой партии. А вот под растянутым на двух шестах огромным полотнищем, на котором «Да здравствует российская демократическая республика», — наверняка меньшевики, они же хотят вместе с буржуями править. Среди красных флагов — один черный, на нем: «Анархия — мать порядка». Это анархисты. Чудики! Как без власти может быть порядок? И еще — черным по белому: «Да здравствует конституционно-демократическая партия» — кадеты. Эти и против царя не шибко возражали. Господская партия… И еще, тоже под красным флагом, — «Бунд», еврейская партия. А вот поляки, беженцы, которых из Польши война в Сибирь закинула: «Польская рабочая партия». Может, и татары свою партию сделают, их возле Ломска много живет. Наверное, не догадались еще… Это ж сколько разных народов в России, и неужто надо на каждый по отдельной партии иметь? А вот еще какая-то непонятная, на флаге написано: «Народные социалисты». Про такую еще не слыхал. Надо, при случае, у Валентина Николаевича спросить, что это за партия такая, чем они от других социалистов отличаются? Ежели эти — народные, то остальные-то какие же?..

Глухо шумела толпа — человеческое море, стиснутое в квадратных берегах площади. Блестели под солнцем, неожиданно выглянувшим из-за густых облаков, золоченые купола собора.

Вдруг восторженно рявкнула труба оркестра, зовя за собой остальные трубы. Но один из стоявших на трибуне, сняв шляпу, поднял руку. Труба, конфузливо оборвав звук, смолкла. Затих и говор толпы. Стало слышно, как галдят у куполов собора галки. С трибуны донесся голос. Было видно, что говорит низенький, едва видный над перилами трибуны, человек со шляпой в руке, в распахнутом светлом пальто. Но Кедрачев стоял от трибуны далеко, его слух улавливал лишь отдельные фразы:

— Граждане свободной России… впервые в истории в этот майский день… равенство и братство… все, как один… нашу свободную родину против варваров-тевтонов… на алтарь освобожденного отечества… — Оратор энергично жестикулировал, словно вычерчивая рукою в воздухе над своею головой некие письмена, голос его был пронзительно-тонок, издалека казалось, что на высоких нотах он даже подвизгивает.

«Не то меньшевик, не то кадет, — так и не понял Кедрачев. — Вообще-то — одна компания».

Но вот оратор, договорив, отодвинулся от перил трибуны и затерялся на ней. На смену ему выдвинулся другой. И этот говорил о первомайском празднике, махнув рукой в сторону солнца, объяснил, что над головами — солнце свободы, и призвал к объединению всех сил народа.

— А энтот — какой партии? — тихонько спросил Кедрачева оказавшийся рядом Семиохин.