Выбор натуры - [39]

И вот, когда трудное путешествие осталось наконец позади, когда уже рукой было подать до вожделенной цели – под ногами у Сараева качнулся асфальт, и он встал как вкопанный. Цель исчезла. Мало того: её тут и не было никогда! Перед ним был Мукачевский переулок. Тот самый, куда его однажды для встречи с мнимым близнецом Алексеем привёз себе на потеху Демид. Сараев стоял в самом начале переулка, где еще сохранилось несколько старых трехэтажных зданий. По правую руку, за воротами, тянулся ряд сводчатых уходящих вглубь подворотен. В первую минуту он был настолько ошарашен, что даже вернулся к углу дома, чтобы прочесть табличку с адресом. Пер. Мукачевский, 5. Вот так: пока его воспаленный слух метался между едва слышными звуками и шорохами, а ставший почти зрячим затылок ловил малейшие движения за спиной, ноги сами несли его сюда. Вот так. Вот так, вот так, вот так!!! До Сабанского переулка, где ждал Демид, отсюда было не столь уж далеко, но Сараеву таким трудом дались эти последние, как он думал, метры, так горячо он молился о том, чтобы беспрепятственно их одолеть, дотянуть, доползти, что тут едва не взвыл от отчаяния. Тем не менее, надо было идти. Торчать здесь было опасно. Оказавшись в какой-то сотне шагов от дома Алексея, он даже не углядел в промашке зловещего намека. Обычная патрульная машина с парой скучающих ментов и поездка в участок, где над ним, сходящим с ума от абстиненции, будут измываться до самого утра – вот что пугало его по-настоящему, когда он выходил из переулка. Какой там покойник Алексей. О нем он и не думал. Сараев повернул в сторону Александровского парка. Ну, с Богом! 18456, 27952, 165812, 321197, 2757757… Входить в парк, чтобы срезать угол, он не рискнул и вышел к Сабанскому переулку через Успенскую по Маразлиевской.

 

 

XXIII

Отчаяние

– Тут недавно слышал одну историю. Люблю такие истории, – начал Демид к ужасу Сараева. – Если хотите, расскажу. Иногородний, может быть, и не поймет, а для нас самое то. Это в конце 80-х было. Жила-была одна семья в России, где-то под Псковом, кажется. А может, и нет. Точно не помню. В общем: типа поселок городского типа. Такая себе семья советских служащих, мама – бухгалтер, папа мелкий начальник, и у них дочка лет двадцати. Вдруг дочка заболевает. Какая-то душевная хворь. Сначала вроде бы ничего, даже и не очень заметно, а потом всё хуже и хуже…

Сараев был готов. Его заливало потом и колотило от озноба; горела голова. Он заподозрил недоброе, как только вошел, и Демид поприветствовал его шутливой фразой: «Тоже люблю иногда прогуляться по ночной Одессе». Такой легкомысленной встречи Сараев не ожидал. Он надеялся сразу, с порога, получить стакан водки, но вместо этого Демид провел его в необжитую холодную гостиную и стал мучить расспросами, а теперь вот еще взялся рассказывать какую-то историю. Силы, терпение, надежды – ничего из этого уже не было и в помине, и Сараеву самому не понятно было, на чём он еще держится. Хозяин же делал вид, что ничего этого не замечает и не торопился помочь.

– …Недуг, вообще-то, среди русских девушек во все времена довольно распространенный, – продолжал Демид. – Теряется всякий интерес к окружающей жизни и наступает абсолютнейшая апатия. Я таких навидался, когда в юности по монастырям ездил. В общем, царевна-несмеяна в самом чистом виде. И вот, чтобы не дать болезни разгуляться, мать отправляет ее развеяться к отдаленной родственнице в Одессу. Ну, Одесса Таню, естественно, расшевелила. И даже поразила. Сами понимаете, что это такое для девочки из северной глубинки. Огромный шумный город, море, жаркие дни, теплые вечера; веселые молодые люди одесской национальности опять же с интересными предложениями. Ну и пошла Таня на поправку. Загорела, приосанилась, повеселела. Заканчивается вторая неделя, и тут выходит из строя домашний телефон (а других тогда не было), и тетка просит Таню посидеть днем дома, встретить мастера. В назначенное время тот приходит, и пока возится с телефонным аппаратом, Таня, теребя сложенные пополам три рубля, стоит в той же комнате у распахнутого окна во двор. Во дворе в это время пусто – как обычно в жару, – кто не на работе, тот на море. И вот сосед в доме напротив включает магнитофон с записью известного (но Тане тогда совсем не знакомого) юмориста и выходит курить на балкон. Юморист весело, с огоньком, время от времени срываясь в фальцет, рассказывает случай с подрывником и с какой-то баржей. Рассказ то и дело прерывается смехом и аплодисментами зрителей. Увидев нашу Таню в окне, сосед делится с ней впечатлением: «От Мишаня жару дает, да?» – имея в виду магнитофонного рассказчика. Таня не понимает, о чем он и, смущенно улыбаясь, пожимает плечами. «Мишка – красавЕц!» – выкрикивает сосед, показывая большим пальцем за плечо. Таня на всякий случай кивает и вздрагивает от крика над ухом: «Сделай громче!» Обернувшись, она видит незаметно подошедшего сзади телефонного мастера. «Готово», – говорит ей мастер. Сосед уходит исполнять его просьбу, Таня протягивает мастеру три рубля, а тот, спрятав деньги в карман, крепко хватает Таню одной рукой за талию, второй зажимает ей рот и укладывает на ковер. Тем же вечером Таня собирает вещи и уезжает без всяких объяснений. Домой она возвращается загорелой, посвежевшей, но такой же несмеяной, как и уезжала. И даже более того. Ну а дальше как по писанному. Через какое-то время все замечают, что Таня беременна. На вопросы она не отвечает, да и вообще постоянно молчит. Родители, опасаясь еще больше навредить, отступают, решают повременить – может быть, сама скажет, когда захочет. Так и не открывшись никому, Таня рожает мальчика. Называет она его Мишей, а когда спрашивают, как его записать по отчеству, не долго думая, отвечает: «Михайлович», но никаких объяснений по-прежнему не дает. Родители и тому рады: хоть имя отца стало известно, а уж раз его именем еще и ребенка назвала, ну, значит, всё это неспроста и какая-то любовь между ними наверняка была. Глядишь, рано или поздно и сам заявится. Никто, конечно, не появляется, мальчик себе растет, ну и вот уже в школе окольными путями, через школьных товарищей ему становится известна история его появления на свет. Он начинает приставать с расспросами к матери, и та ему рассказывает, что его отец – пропавший без вести в пучинах мирового океана моряк из Одессы. В общем: «Ты одессит, Мишка, а это значит…» И вот мальчик, узнав тайну своего рождения, со страстью увлекается Одессой. Выискивает все, что с ней связано, жадно читает все, что попадается под руку, собирает пластинки, книги, открытки, усиленно штудирует Бабеля, создает на дому чуть ли не музей Одессы и, наконец, долгими упорными стараниями превращается в довольно странного персонажа. Вы только представьте себе паренька из-под Пскова, круглыми сутками изображающего Беню Крика. Ну а на первое апреля Мишка, по примеру нашего одесского плебса, надевает накладные уши и нос, вымазывает губной помадой щеки и в таком богомерзком виде ходит по родному поселку к большому неудовольствию местного батюшки, поскольку первое апреля всегда выпадает на Великий пост. Вот как вы думаете, что здесь сыграло главную роль: гены или воспитание? ну, в данном случае самовоспитание?..