Вяземский - [268]

«Левый фланг» вызывал у Вяземского смесь отвращения и тоски: в нем он видел торжество той самой посредственности, которая влезла в русскую литературу еще в лице Булгарина и Полевого. Посмотрев в мае 1858 года пьесу Островского «Бедность не порок», Вяземский записал: «Успех этой комедии и восторг публики доказывают совершенное падение искусства и вкуса. Садовский хорошо, т.е. верно играл, но что он представлял? Купца, который промотался и спился, но остался добрым человеком. Что тут за характер? Где творчество и художественность автора? Все сцены сшиты на живую нитку и сшиты лоскутья. Единства, полноты, развития нет»[116]. Этот его отзыв, слегка изменяя акценты, можно было бы применить ко всем животрепещущим новинкам «левой» русской литературы. Откровенные революционные агитки, наподобие «Что делать?» Чернышевского, вызывали у него вполне понятное негодование. Но и такие, на первый взгляд лишенные «социальных идей» вещи, как «Еду ли ночью по улице темной…» Некрасова или «Преступление и наказание» Достоевского, Вяземский не мог ни понять, ни одобрить. И не потому, что был лишен сострадания или не мог со своей аристократической колокольни оценить весь ужас беспросветной жизни героев этих сочинений. Нет, он вполне допускал, что доходные шестиэтажные коробки, которые во множестве возводились на окраинах Петербурга, заселены сентиментальными проститутками, спившимися чиновниками, нищими студентами и скупыми старухами. Но он искренне недоумевал: зачем делать этих несчастных героями элегий и повестей? Разве это предмет для искусства, а не для полицейского рапорта или статьи в филантропическом журнале? Почему всех литераторов так тянет «на дно», туда, где пошлость, грязь, нищета, ужасные отношения между людьми?.. Ведь все давно уже сказано — и как сказано! — Гоголем… Эти вопросы так и остались для Вяземского неразрешенными.

Да сказать по чести, он не очень-то и задумывался над ними. Гораздо приятнее было перечитывать ушедших друзей, чем новомодные бестселлеры. Постоянными спутниками старости Вяземского были Карамзин, Жуковский, Батюшков, Баратынский, Пушкин… Они и остались для князя главными судьями. «Других ныне судей не признаю и ни в грош не ставлю суда и приговоров их», — писал он Я.К. Гроту.

Литературная молодежь, за редкими исключениями (уже упоминавшиеся Гончаров, Алексей Толстой, Писемский), платила Вяземскому той же монетой: реже — насмешками, чаще — равнодушием. А Иван Тургенев и вовсе питал к старому князю сильнейшую неприязнь, выплескивавшуюся даже на страницы его романов. Например, в «Вешних водах» и «Нови» мельком упоминался некто князь Коврижкин, «лакей-энтузиаст». Да и в частных письмах Тургенев с омерзительной злобой набрасывается на Вяземского: прочитав его стихи, восклицает: «Экая мерзость!» — величает князя старым холопом и возмущается тем, что он слишком зажился на свете… Впрочем, у Тургенева, кажется, были личные причины ненавидеть Вяземского: он не мог забыть собственного позорного поведения во время пожара на пароходе, свидетелем которого был князь. Сам Вяземский отводил Тургеневу второе после Гончарова место в современной прозе (имея в виду «Записки охотника» и «Дворянское гнездо»; все прочее у Тургенева ему не нравилось). Но злобные отзывы Тургенева до него, естественно, доходили, и в январе 1872 года князь ответил на них несколькими эпиграммами. Одна из этих эпиграмм по праву может соперничать с самыми острыми инвективами юного Вяземского:

Талант он свой зарыл в «Дворянское гнездо».

С тех пор бездарности на нем оттенок жалкий,

И падший сей талант томится приживалкой

У спадшей с голоса певицы Виардо.

Но все же Тургенев был исключением. Прочие «гранды» 60-х попросту не обращали на Вяземского никакого внимания: он казался им скучным ретроградом. Например, с Достоевским князь даже не был знаком, несмотря на то, что в 1875 году оба отдыхали в Бад-Эмсе. Никто из них не оставил о князе благоговейных воспоминаний, никто не донес до нас облик почтенного литературного «мэтра». Причины этого очевидны: Вяземский не создал школы, не оставил учеников, не был приписан ни к какому течению или группе, в официальных литературных кругах тех лет его вовсе не было видно.

Сам Вяземский насмешливо писал об этом так: «На долгом веку моем был я обстрелян и крупными похвалами и крупною бранью. Всего было довольно. Выдержал я испытание и заговора молчания, который устроили против меня. Я был отпет: кругом могилы моей, в которую меня живого зарыли, глубокое молчание. Что же? Все ничего. Не раздобрел, не раздулся я от первых, не похудел — от других. Натура одарила меня большою живучестью, и телесною и внутреннею. Это может быть досадно противникам моим». Конечно, в этом абзаце присутствует определенная доля литературной позы, и в глубине души Вяземский, несомненно, был уязвлен своим странным положением в литературе.

…В мае—июне 1869 года Вяземский шесть недель просидел в карантине — перенес оспу. Лето выдалось дождливым, и старый князь, гуляя по мокрому Петергофу, посмеивался над воспетыми им четыре года назад фонтанами: как будто мало воды падает с небес!.. 5 июля поездом выехал из Царского Села в Москву, где для него приготовили квартиру в Большом Кремлевском дворце. День рождения отметил в компании генерал-губернатора князя В.А. Долгорукова, романиста И.И. Лажечникова, князя В.Ф. Одоевского и маленькой, все еще привлекательной 60-летней дамы — Александры Осиповны Смирновой, «черноокой Россетти»… «Постарела, поседела, почернела, пожелтела, поюжнела, полимонела, но, кажется, сохранила всю свою умственную живость и бойкость», — записал князь, которого смутила и обрадовала эта неожиданная встреча со своей старой любовью.