Вяземский - [269]

В подмосковном Ильинском собралась большая шумная компания — молодые и немолодые придворные, несколько великих князей, юные дамы, в том числе внучки Вяземского Ара и Катя… Дни проходили в сплошных развлечениях — катанья верхом и в экипажах, домашние спектакли на свежем воздухе, лодочные гонки на Москве-реке, пение цыганского хора, — и князь, глядя на веселящуюся молодежь, невольно вспоминал лихие гулянки собственной подмосковной юности… Дамы в голос твердили князю, что он выглядит превосходно и даже помолодел… Почти все персонажи шумного лета 1869-го попали в куплеты Вяземского «Ильинские сплетни»: в великом множестве строф всем нашлось место, а припевом стало любимое присловье Соллогуба: «Благодарю, не ожидал!» Эти шуточные стихи пользовались таким успехом при дворе, что пришлось Вяземскому писать потом «Царскосельские сплетни» и даже «Слухи из Ливадии».

Впрочем, хватало ему и серьезной работы. Засиживаясь далеко за полночь в своем домике «Не чуй горе», он писал для бартеневского «Русского архива» статью к столетнему юбилею Владислава Озерова — уже вторую свою работу про славного некогда драматурга. Перечитал «Сочинения» Баратынского, изданные его сыном, — и начал писать рецензию на эту книгу. Обдумывая положение покойного друга в русской поэзии, Вяземский невольно сказал и о себе: «Его заслонял собою и, так сказать, давил Пушкин, хотя они и были приятелями и последний высоко ценил дарование его. Впрочем, отчасти везде, а особенно у нас всеобщее мнение такую узкую тропинку пробивает успеху, что рядом двум, не только трем или более, никак пройти нельзя. Мы прочищаем дорогу кумиру своему, несем его на плечах, а других и знать не хотим, если и знаем, то разве для того, чтобы сбивать их с ног справа и слева и давать кумиру идти, попирая их ногами». Но эту статью он быстро оставил, видимо, почувствовав, что его уводит куда-то не в ту сторону.

Историк С.И. Пономарев, давно собиравший материалы для Полного собрания сочинений Вяземского, предложил князю — уже во второй раз — стать его биографом. «Вы слишком милостивы ко мне, любезнейший Степан Иванович, и забываете, что я еще жив, — иронично отозвался Вяземский. — Это и выгода, и недостаток. Погодите, может быть, лет через 50, когда черви объедят меня до косточки, меня отыщут и помянут словом беспристрастным и мне подобающим. Я не самохвал, но знаю, что я имею свое время и место в русской литературе».

Мирно прошедший 1869 год закончился для Вяземского тяжелейшим нервным приступом — уже которым по счету. Собирались бесчисленные консилиумы, но все они заканчивались одинаково — Вяземский выгонял врачей, не желая их слушать… Родные старались отвлечь князя то карточными партиями (компанию ему составляли жена, сын и муж внучки), то музыкой (наняли пианиста, который играл день-деньской), то санными прогулками по ночному Царскому Селу. Но все было напрасно. Его повезли на лечение в Висбаден.

* * *

23 декабря 1870 года, незадолго до Рождества, Вяземский присутствовал в Висбадене на каком-то вечере. После года, проведенного в полнейшем мраке, он уже мог появляться в обществе. Кто-то пытался расшевелить его, разогнать тоску, вызвать на шутку. Он ответил четверостишием:

Мне не к лицу шутить, не по душе смеяться,

Остаться должен я при немощи своей.

Зачем, отжившему, живым мне притворяться?

Болезненный мой смех всех слез моих грустней.

Пять дней спустя в письме М.А. Вяземской он прислал «Эпитафию себе заживо», где сказал о своем состоянии еще откровеннее:

Лампадою ночной погасла жизнь моя,

Себя как мертвого оплакиваю я.

На мне болезни и печали

Глубоко врезан тяжкий след;

Того, которого вы знали,

Того уж Вяземского нет.

«Того, которого вы знали» — значит автора изящных альбомных надписей и беззаботных «Ильинских сплетен», мастера поералашничать и полюбезничать с юными фрейлинами, по-молодому влюбившегося в Мэри Ламсдорф. Теперь, после года в аду лечения, Вяземский твердо знал про себя, что он — не более чем живой труп, присутствующий «при своем разложении и распадении». И притворяться живым не было ни сил, ни желания. «Старость уже сама по себе неизлечимая и пакостная болезнь», — роняет он в письме к М.А. Максимовичу и тут же описывает свои симптомы: расстройство нервов, хандра, бессонница, «невежество врачей», ненависть к колокольному звону и бою часов… Он возненавидел Висбаден, ему стало казаться, что он утратил там последнее свое здоровье. «Больной выехал я из Петербурга в конце 1869 года, больным прожил я за границею более полутора лет и больным возвратился в Россию. С приезда моего мне все хуже да хуже».

Близкие старались создать ему все условия для комфортной жизни. Но князь почти не общался с домашними, был постоянно мрачен, напряженно расхаживал взад и вперед по комнатам. Иногда садился у фортепьяно и, слушая чью-нибудь игру, грустно говорил о том, как хотелось бы ему выучиться играть самому… «Одним из признаков болезненного состояния его было охлаждение к маленьким детям, которых вообще очень любил, — вспоминал граф С.Д. Шереметев. — Раз даже отказался поздороваться с правнуками и вышел из комнаты взволнованный».