Вяземская Голгофа - [41]

– Похоже на правду, – тихо проговорил Соленов. – Я видел, как они бомбят.

Лейтенант незаметно для Ксении присоединился к их группе и теперь стоял рядом с политруком. Тут же оказался и фабричный мальчишка, шестнадцатилетний паренек, тот самый курилка, что участвовал в расстреле провокатора с листовкой.

– Демонстрируют виртуозную технику пикирования. Хладнокровны, бесчеловечны, – продолжил Соленов. – Где, говоришь, это было? Под Дорогобужем?

– Да им хладнокровие и ни к чему, – отозвался ополченец из шестой бригады. Он будто бы пришел в себя, взгляд его прояснился. Чувствуя настроение слушателей, он продолжил рассказ:

– Они не встречали сопротивления. Никто с земли им не ответил. Выстроились в ряд и улетели в западном направлении! – рассказчик махнул рукой назад, откуда тянулась поредевшая колонна отступающих.

Теперь среди них стало больше раненых. Некоторые едва тащились, ведомые легко раненными бойцами. Показались и беженцы с узлами, котомками, тележками, а некоторые и вовсе налегке. Многие с детьми. Ксения кинулась к кабине. Там ещё оставались полторы пачки галет и плитка поседевшего шоколада. Найденное Ксения раздала беженцам. Не обращая внимания на благодарности, она продолжала прислушиваться к рассказу ополченца.

– Мы думали – конец бомбежке. Не тут-то было! И получаса не минуло – они вернулись.

– Кто? – уточнила Ксения, но рассказчик лишь устало махнул на неё рукой.

– Сначала на дорогу высыпал народ. Так и чесали от Дорогобужа. Без оглядки, пёхом. Кто на горбу вещи волок, кто буквально раздетый, в чем мать родила. Бабы тащат детей. Дети орут. Куда побежали? Зачем? Лучше бы под немцем остались. Могли ли мы их, к примеру, накормить? Нам-то самим мало. Краюха хлеба и полбанки сгущенного молока на человека в день. А в это время снова лаптежники нагрянули.

– Как вы сказали? – Ксения видела – Соленов волнуется, но ей же надо знать в точности!

– Юнкерсы! – рявкнул Соленов раздраженно.

– Они, гады! – подтвердил рассказчик. Губы мужика дрожали, обметались розоватой пеной. Он бормотал речитативом:

– Не могу забыть пылающий город в дыму, взрывы бомб, бегущих по дороге жителей, и над всем этим – парящих в высоте черных птиц. А ведь это было двадцатого августа. Сегодня-то которое число?

– Уже октябрь, – тихо проговорил Пеструхин.

– И то я думаю, что-то похолодало!

Рассказчик умолк, словно подавился собственным ужасом. Продолжая мычать и давиться словами, он закатывал глаза так, что были видны одни лишь желтоватые белки.

Политрук завертелся на месте, заерзал выпученными глазами, но расстрельная команда разбрелась кто куда, только фабричный мальчишка всё стоял на обочине дороги посматривая в окровавленное лицо мертвеца.

Ксения приблизилась, протянула рассказчику фляжку.

– Попейте чайку. Он остыл, но настоящий, цейлонский.

– Все в машину! – рявкнул лейтенант. – Водитель! Смоковников! По местам! И вы, Ксения Львовна!

Ксения стушевалась, не в силах удержать слезы, а лейтенант больно сжал её плечо.

– Это война, девушка. Мы обязаны выполнить приказ. Полезай-ка в кабину! Что бы ни ожидало нас впереди, мы обязаны выполнить приказ!

* * *

Полуторка тронулась. Ксения легла на колени Пеструхину, высунувшись в окно, чтобы посмотреть назад. Они лежали бок о бок на краю дороги – тяжело раненный офицер и расстрелянный Соленовым провокатор. Мимо них бесконечной вереницей брели равнодушные призраки. На понурых плечах, в опустевших зрачках, на покрытых запекшейся кровью бинтах они несли войну. Война прилипла к голенищам их сапог, война забралась под опаленную одежду.

– Это война, Тимка! Война, война, вот она! – шептала Ксения. – А я иду к тебе, Тимка. Держись, я найду тебя!

– Экая ты говорунья! – усмехнулся Пеструхин. – Да и счастливец же твой Тимка! Вот повезло мужику!

– Да жив ли? – Ксения смутилась, закрыла губы ладошкой, уселась ровно, стараясь смотреть вперед на шныряющую между перелесками дорогу. – Посмотри, дядя, что творится!

* * *

Дело шло к вечеру. Дорога опустела. Беженцы и отступающие войска исчезли. Казалось, будто измученные люди убрались прочь с дороги, залегли по медвежьим берлогам в надежде переждать войну и ненастье. Замерзающее, напуганное войной мироздание бросало в ветровое стекло снеговые заряды, словно желая обратить полуторку в бегство, вернуть в Москву. Ксения смотрела, как счетчик спидометра наматывает километры: десять, пятнадцать, двадцать. На пустой дороге им попадались только воронки, но водителю удавалось их объехать. Густой лес по бокам дороги сменился редколесьем. Чахлые деревца тут и там торчали из подмерзающей болотной топи. Пеструхин встревожился первым.

– Тормози, раззява! – закричал он водителю, на ходу распахивая дверцу полуторки. – Или не слышишь?

Водитель вдавил педаль тормоза в пол с такой силой, что Ксения больно ударилась грудью о торпеду. В кузове зароптали бойцы, но командирского лая не было слышно. Ксения вылезла из кабины полуторки, встала бок о бок с Пеструхиным, прижалась плечом к его боку. В сером, набухшем снеговыми зарядами небе кружили кресты истребителей. Траектории движения крылатых машин пересекались огненными трассами, казавшимися особенно яркими на фоне блеклого предзимнего неба. Было ветрено. Первая поземка завивалась куделями между голыми стволами. Ветер гудел, раскачивая кроны недальнего, сильно прореженного бомбежкой леска. Рев моторов, треск пулеметных очередей казались едва слышными. Истребители вертелись, закладывая крутые виражи в равном бою, которому, казалось, не будет конца. А на земле люди стояли неподвижно, затаившись от ветра под обшарпанным боком полуторки.