Вязь - [47]

— К тебе в комнату? Я… хочу.

Верона жестом попросила у джинна руку, переступив к нему за порог. Пальцем она чертила на запястье знаки и открывала один за другим свои невидимые замки. Позади раздраженно ворчал домовой — даже швырнул что-то с полки на пол в знак протеста.

— Все, — улыбнулась ведьма, перехватив руку джинна так, чтобы потянуть его за собой. И увлекла с самое сердце своего логова: на мягкий ковер, под мертвые взоры сухостоя и пустоглазых черепов. Шахрур шагал за Вероной осторожно, оглядываясь по сторонам. На его лице отразилась беспокойная задумчивость: наверное, сравнивал то, что видел прежде во сне, с тем, что было наяву. Внимание джинна привлекала каждая мелочь: соседствующие на полках огромных шкафов тома и колдовские знаки, свечи с письменами, что таяли иначе обычных, тяжелые ткани в текстиле и сложенные на маленьком столике в углу рукописные книги. Наконец взгляд Шахрура остановился на небольшой кровати, примостившейся между комодом и стенкой. Любопытство сменилось смущением, и черные глаза метнулись к лицу Вероны.

— У тебя здесь красиво. Уютно и странно. В этой комнате вся ты…

Сухие пальцы вновь сплетались с пальцами Вероны где-то внизу, вне взглядов, даря близость и густое тепло — будто огонь, занявшись ровным жаром, послушно лизал попавшие в него ветви. Ведьма прижалась к плечу джинна. По руке побежала привычная колющая щекотка. Сама суть светлой напоминала ей, что черный всегда будет оставаться черным. Но Верона только заглядывала в теплые угольные глаза и забывала все предназначения и страхи. Возможно, потому теперь она почти не слышала зов крови, казалась беззащитной. Предала свою веру. Предала предков.

— Ты смешно целуешься. Я думала, черные все развязные, как бесы, — ухмыльнулась ведьма, вдруг отпрянув от Шаха, — словно убегала от него, но на деле — от собственных мыслей, — и усаживаясь на кровать. Сверлила джинна взглядом.

Тот, не заставив ждать, вновь оказался совсем близко; присел рядом.

— Я могу быть развязным. Но с тобой чувствую себя иначе. Я боялся напугать, сделать что-то не так… К тому же это был мой первый поцелуй. Во плоти. И я не жалею, что не знал прежде такой ласки, потому что попробовал ее с самой желанной из всех.

Шахрур потянулся рукой к лицу Вероны, чтобы убрать прядь волос ей за ухо, а затем провести костяшками пальцев по щеке. Теперь, дома, он казался спокойнее и увереннее. Джинн доверял, у него было разрешение — и он тянулся навстречу, не боясь, увлеченный своим чувством.

— Вот так. Двести лет в обед, а целовался впервые.

Верона несколько раз про себя повторила новое определение: «Самая желанная». Можно ли было в это верить? Нет, нельзя.

— Я не понимаю, как так вышло… — выдохнула ведьма, поймав руку джинна и уложив ее на подтянутые к груди колени. Она перебирала пальцы, сталкиваясь своей прохладой с теплом чужой кожи. — Мы как травоядное и хищник. Я могу быть для тебя желанной только в одном смысле. Самом злом из всех.

— Разве это важно — как? — джинн усмехнулся. — Разве это важно к тому же, если я желаю тебя совсем иначе? Я уже говорил тебе, Верона. Не знаю, кто выдумал эти правила, но мне на них плевать. Верь только себе. Я тоже верю своему сердцу. Ahtagu elaik [10].

Верона улыбнулась себе под нос и какое-то время просто перекатывала внутри слова джинна. И даже самые загадочные, чужеродные из них казались медовыми. Натужно ведьма выискивала в сердце червоточину, злое чувство. Но молчало чутье, и только горела на запястье печать, но теперь говорила одно: «Рядом с тобой черный».

— Останешься со мной? — ведьма подняла взгляд на Шахрура.

Тот кивнул, щурясь. Щелкнул на стене выключатель, не тронутый ничьей рукой. Только свечи теплым сиянием разгоняли мрак; но в родном доме тьма не пугала. Джинн сам уложил Верону головой на подушку, устроился рядом — лицом к лицу, в томном полуобъятии.

— Inti albi [11], — шепнул он. А потом долго рассказывал что-то еще: нежно, напевно, совершенно неясно, — но каждый звук походил на молитву или колыбельную, но больше — на мерный шепот песков. Паузы между фразами были поцелуями: в щеки, веки, лоб, губы.

Эта неделя напоминала Вероне сон сильнее, чем самый невероятный из миражей, что она видела в своей жизни. Шахрур выглядел счастливым. Окрыленным. Буквально на следующий день дома завелись турка и кофе: джинн варил его по утрам, сдабривая ароматными специями, и встречал Верону на кухне с любовно приготовленным завтраком. Он строил какие-то планы, увлекал вечерами, среди дня засыпал комплиментами в сообщениях, говорил признания и сочинял целые оды на своем языке, учил таким сложным для славянского уха словам, чтобы ведьма могла понять хотя бы половину из них.

Они сближались. Пробовали друг друга. Привыкали. Ведьма была до немоты обескуражена, когда Шах, осмелев, стал чаще прикасаться к ней: прижимаясь, обнимая или увлекая в поцелуи, случайные и пылкие; он никогда не напирал, но заметно зажигался, стоило Вероне ответить или самой потянуться к нему. А еще — несколько раз дурачился и нарочито демонстративно пытался подсматривать, когда ведьма ходила в ванную; при случае сам терзал ее любопытство, то лениво стягивая свитер от жары, то оставляя дверь в свою комнату по утрам открытой во время переодевания. Верона всеми силами уговаривала себя не переходить черту, но как можно было унять девичье любопытство? А чувства? А страсти живого, трепещущего сердца?