А в озере все била и била рыбина, и женщина спросила:
— Ты думаешь, будет гроза, Сережа? Тогда надо торопиться…
В обеих руках она несла туесок с ягодами, большой букет цветов и туфли. Босые ступни ее с потрескавшимся лаком на ногтях были чисто-начисто вымыты росой и розовели от ягодного сока.
Хрипели коростели в траве по обе стороны песчаной дороги, и отчаянно остро, как бывает только в начальном нашем детстве, пахло хвоей, озерной водой, осокой и цветами с лугов. Люди убыстряли шаги, и Лидия Александровна говорила:
— Я иду и слышу: земля такая теплая, парная…
— Парует земля, — подтверждал Сережа.
— Я все равно пойду босиком, — захныкала Муза, но мальчик одернул ее:
— Слушайся матери-то!
Девочка не обиделась.
— Мама, — сказала она. — Ты можешь мне верить или не верить, это твое личное дело, но мы с Сергеем сегодня перешли на «ты». Ты слышишь, мама?
— Да? — рассеянно отозвалась Лидия Александровна.
— Да, да! — воодушевлялась девочка. — Я знала, что рано или поздно это произойдет. Я догадывалась… Но не думала, что это случится так скоро.
Лица матери и дочери рдели от пережитого дня, и Сережа про себя радовался этому.
«Свожу их по грибы да на рыбалку, — по-хозяйски думал мальчик. — Тройной ухой угощу на озере. Они у меня поправятся, загорят. Ни одна хворь их не возьмет».
— Мама, — возбужденно спрашивала девочка, — почему у маленьких лягушек большие хвосты?
— Никогда не задумывалась над этим…
— Я тоже не задумывалась, пока не увидела их сегодня в озере.
Нечто неизъяснимо таинственное и вечное было разлито в лесном воздухе и небе, где загорелись звезды в проемах между тучами, и все трое держались теснее друг к другу.
— Мама, — спрашивала девочка, — а белую лилию ты несешь для кружева?
— Посмотрю, доченька.
— Я тоже ее рассмотрю всю-всю!.. А если мы не съедим ягоды? Их же много.
— Мы сварим варенье.
— Ой, как я хочу варенья!
Впереди горсткой огней засветилась деревня Кукушка. Огни были рядом, да люди шли до них долго-предолго. В светлом небе неожиданно выросла громада избы, и в звуках жилья путники услышали немолодой женский голос:
Горе, горе! Семь горей:
Залетка за восемь полей.
Это все не горюшко —
Найду и через полюшко.
Ночью сквозь сон Сережа слышал, как у него гудят ноги. Еще были шорохи и шаги, но проснуться и узнать, кто это, не хватало сил. Потом мимо него пронесли что-то, задевая о пол, и мальчик проснулся.
Над ним склонялся дедушка и спрашивал:
— Сергей!
— Ну.
— Вазелин не знаешь где?
— Не в посуднике ли?
— Как он туда попал?
— Ты его туда кладешь.
— Я? Совсем обеспамятел, непутящий. Надо же, куда я его запрятал!.. Другого места нет, что ли?
Не зажигая света, дедушка долго гремел посудой в посуднике, пока не нашел искомое, и ушел в переднюю избу, бормоча под нос:
— Не дом, а содом.
Позевывая, Сережа лежал в темноте с открытыми глазами и видел в окно часть полночного неба, а наискось через него — Млечный Путь. Звезды в нем бежали, и мальчик глубже залезал под одеяло, потому что знал: звезды бегут — быть ветру. Ветер уже начинался. Покачивались створки окна, и под навесом, несмотря на руководящий басок петуха, беспокойно переговаривались куры.
Кому дедушка-то вазелин понес?
На цыпочках по холодному полу мальчик прошел в сени.
Из двери в переднюю избу падал желтый свет. В нем возникла фигура дедушки, большая и угластая.
— И не думайте и не расстраивайтесь, Лидия Александровна, — увещевал дедушка. — Не до свадьбы — завтра же к вечеру все пройдет.
— Я расстраиваюсь, — говорила женщина.
— Вот это напрасно! — убеждал дедушка. — Это ни к чему. Другой раз три загара за лето сойдет, и мы только крепчаем!
— Три загара?!
— Три загара. А что такого? Три загара, и никто еще не умирал…
Сережа спрятался под быстро нахолодавшее одеяло, когда мимо него прошел дедушка, и по одному его дыханию было ясно, что старик доволен и ему хочется поделиться своими суждениями о квартирантах и о жизни вообще.
Дедушка сказал, чтобы слышал Сережа:
— Девушке спину напекло. Так, маленько! Красноты-то настоящей нет. А шуму-то, шуму-то!
Поскольку Сережа молчал, дедушка подождал, а потом продолжил:
— Мы с тобой, сынок, молчком болеем…
Озаряя навес и двор, вспыхивали зарницы, а грома не было, и, звеня стеклами, хлопали створки окна.
Дедушка закрыл их, долго раздевался, укладывался, заснул и во сне, как человек, бывший на войне, раненый и контуженый, разговаривал сам с собой:
— Жизнь-жизнь.
Или:
— Беда-аа…
Или еще:
— На риск иду, мужики.
Причем слово «риск» он произносил по-своему: «рыск». Так, по его мнению, было убедительнее и, если хотите, интеллигентнее.
В такие минуты до спазмы в горле мальчик жалел дедушку, и ему хотелось разбудить его, растолкать и сказать:
«Не спи, пожалуйста. Чего я без тебя буду дела-аать?»
Но по-другому дедушка спать не умел, и мальчик не будил его: пусть хоть так отдохнет. Сережа знал, что в груди у дедушки, недалеко от сердца, сидит осколок немецкого железа— сорок лет сидит и не растворяется в живой соленой крови. Вынуть бы его — легче бы стало дедушке, ой, легче. Да врачи говорят:
«Ни в коем случае!»
А не ошибаются ли они?
Был бы мальчик врачом, он обязательно вынул бы ненавистный осколок, и полегчало бы старику…
