— Фи!
Поскольку Сережа промолчал, она добавила:
— В такой противной теплой воде я не буду купаться.
— Озеро только на тридцать сантиметров теплое, — смирно сказал Сережа. — Ниже лед. Ноги опускать нельзя: судорогой сведет. Я не больно толстый, так мне можно плавать.
— А я разве толстая? — вспыхнула Муза. — Спасибо.
— Я ничего такого не сказал…
— Вы? — В глазах у Музы блестели слезы.
Сережа потоптался на месте. Надо было что-то говорить, а что? В чем-то виниться, а в чем? Ничего он придумать не смог и сказал хмуро:
— Вы как хотите, а мы поехали.
Стянул рубаху через голову, сбросил штаны и, подняв брызги, влетел в озеро. Он плыл в верхнем, благодатном слое воды, пластаясь, как лягушка, и все-таки ноги его нет-нет да обжигало холодом. Тогда мальчик пугался и поворачивал к берегу. В этом озере, таком заманчивом на вид, из-за судорог, случалось, тонули люди, те, что отплывали от верхнего, теплого слоя воды, и дедушка строго-настрого наказывал ему не окунаться здесь. Но попробуй удержись, когда жара даже дышать не дает!
Так заманчиво проплыть по самому краешку и избежать беды, а после где-нибудь на полатях вспомнить о своем удальстве и тогда уже испугаться по-настоящему.
Сережа услышал плескание и увидел девочку. Он испугался за нее, улыбнулся ей изо всех сил сквозь страх и, отфыркиваясь, попросил:
— Только не ныря-яяй!.. Пожалуйста.
Она плыла, вытянув губы трубочкой, словно чай пила из блюдца, отдувалась и глазами сказала:
— Не буду.
Радость за нее, оттого что она умеет плавать и, судя по движениям и по глазам, плавает хорошо, переполнила душу мальчика. От полноты чувств он нырнул головой вниз, ощутил лютый прозрачный холод, от которого заломило зубы и затылок, и, колотя ногами, взбил белую пену. Сережа не вдруг понял, что на радостях он разбил верхний слой и ледяная вода может погубить девочку. Он схватил ее за руку и повлек на берег.
Там Сережа упал грудью на горячий песок, обнял его обеими руками и, согреваясь, стал подгребать песок себе под бока.
Муза села в сторонке и, выжимая волосы, сказала:
— А я не озябла.
Тяжко дыша, прижимаясь к песку всем худеньким сильным телом, с которого так и не сошел прошлогодний загар, он еле выговорил:
— Хо-оо-ло-оо-дно-ооо…
— Я не знала, Сергей, что ты мерзляк! — добродушно сказала девочка. — В бассейне я купаюсь час, и — ничего. Правда, там вода пахнет хлоркой, и она разъедает весь загар. Вот смотри.
Девочка показала бледные руки и прибавила:
— У нас в городе загар очень ценится.
— А мы не замечаем, — сказал Сережа, оглядывая себя. — Ходим, как черны жужелки!
— Знаешь, как я боялась? — жалобно призналась девочка. — Ноги опущу, а там холодно. Будто кто-то меня вниз тянет.
Она беспомощно надула губы, и Сережа приободрил ее:
— Да ты что? Я-то тут.
Пришла босиком Лидия Александровна и сказала:
— Дети, одеваться!
На той стороне озера разошелся всплеск, будто с берега нырнул человек и скоро вынырнет. Все трое замерли. Всплеск повторился: взбугрилась вода с громом и пеной, и по озеру пошли волны.
— Кто это? — спросила женщина.
Прислушиваясь к всплескам, Сережа ответил голосом, пугающим его самого:
— Щука с серебряными рогами. Она сюда стариком одним посажена охранять горловину, подводный родник, живун, по-нашему. На этом живуне держатся все озеро и весь бор. Если он погибнет, озеро высохнет, а с ним и леса…
Лица у матери и дочери были испуганными, и Сережа, пытаясь успокоить их, прибавил:
— Мне дедушка говорил: «Эта Щука зла людям не делает…»
И осекся: бурун вскипел близко от этого берега, и лилии закачались на волнах.
Лидия Александровна хлопнула в ладоши, как пионервожатая на сборе, и сказала негромко, но повелительно:
— Дети, одеваться!..
При сборах в движениях всех троих была естественная согласованность, какая бывает в семье между людьми близкими. Они разбирали берестяные туеса с земляникой и, хотя в каждом ягод было поровну, выясняли без обиды, кому какой принадлежит. Лидия Александровна взяла в дорогу букет из таволги, колокольчиков и приложила к нему единственную белую лилию, которую она невесть когда сорвала в озере.
А лесная чаша, где лежало озеро, была по макушки деревьев налита красно-золотым воздухом. Солнца уже не было видно, и без него озеро светило смоляным светом, и, думалось, будет светить, покуда жив главный живун.
— Мама, ты босиком? — спросила Муза.
— Да.
— А я-яя?
— Доченька, не все сразу.
— Я тоже хочу босико-оом, — шептала Муза. — Я очень хочу босико-оом.
Они отошли от озера и поднялись по песчаному склону. Позади с громом и эхом била Щука, и все трое остановились.
— Как бы грозы не было, — сказал Сережа. — Она к грозе любит играть. К грозе. К дождю.
— Бум!.. Бум!.. Бум!.. — била Щука, и брызги в сумерках разлетались стаей рыб, а, возможно, это были и сами рыбы, за которыми охотилась зубастая охранница.
Отсюда было видно солнце. Оно сидело в ветвях могучей сосны, как красный глухарь, шевелилось и ворочалось под всплесками Щуки с серебряными рогами. Ненадолго свет солнышка укатил на тот берег, и, осветясь, закраснела глина, зажелтели, забелели, засинели цветы. Красный глухарь беззвучно слетел с сосны, и цветы погасли.
