Мальчик спросил с сочувствием:
— Больно?
— Что?
— Пальчики.
Она перестала работать, посмотрела на него изумленно и спросила:
— Как ты сказал?
— Я сказал: «пальчики»…
Грубовато-ласковым, как тогда у озера, лесным движением она взлохматила Сереже волосы и убрала руку, когда услышала, что Муза стонет во сне.
— Что, доченька? — еле слышно спросила она. — Я здесь. Спи, деточка, спи.
Близко наклонилась к мальчику и, обдав молочным дыханием, сообщила счастливым шепотом:
— Спит.
Дождь постукивал по стеклам, словно птицы клевали зернышки, и от этого сухой звон коклюшек слышался певучим: кто лучше споет — дождь или коклюшки?
— Пальцы у кружевниц не болят, — рассказывала Лидия Александровна. — У них шея болит… Что нужно кружевнице? Одна — вся в хлопотах, нет подачи — кружева нет. А другая все разложит по порядку, плести сначала не торопится, а потом так увлечется, расцветет вся, и кружево расцветет! Сережа, можно тебя попросить об одном одолжении?
— Просите.
— Если ты увидишь что-нибудь особенно красивое: цветок, облако, птицу… — покажи мне. Смотри на морозные узоры на стеклах. С дедом-морозом ни одному художнику не сравниться. Откуда он берет эти линии, этот блеск, я не знаю. Кто его учитель… а без учителя нельзя!.. Не представляю. Если встретишь интересный рисунок на стекле, покажи мне его.
— Зимой-то как я вам его покажу?
— Зимой? — озабоченно переспросила Лидия Александровна. — Ах, вон оно что: зимой…
Было видно, что она забыла про Сережу и нашла нечто новое в сотворении кружева: торопливо перекалывала булавки, перекидывала нити, и опять, вплетаясь в шум дождя, застрекотали коклюшки.
— Во время работы я обычно пою, — сказала женщина, и мальчик решил, что вот сейчас-то, сейчас-то! Песня обязательно будет, негромкая, чтобы не разбудить Музу, и приготовился слушать, а то и петь. Но вместо песни Лидия Александровна зубами перекусила нитку, вынула из бубна булавки, на которых держалось плетение, сняла с рисунка-сколка готовое кружево и, подержав в руках, подала Сереже.
— Я что-то не пойму, — сказала она, — хорошо получилось или не очень?
А сама воздела обе руки, чтобы от них отлила кровь и они отдохнули, и закрыла глаза.
Лицо ее сразу осунулось и постарело, и на миг Сережа со страхом подумал, что это не Лидия Александровна перед ним, а какая-то другая, незнакомая женщина.
В его руках большая Льняная Бабочка колыхалась от тайных токов воздуха, что при любой погоде бродили по дому. Она могла выскользнуть из пальцев и улететь на лесные поляны, взмахивая блестящими крыльями, готовыми растаять росой от неосторожного дыхания.
Мальчик вспомнил, как дедушка лечил его росой от простуды и слабости, когда Сережа остался без родителей и ухаживать за ним стало некому.
В овражке за дорогой, где мята была так огружена росой, словно ясной ночью при прибылом месяце из ничего пролился проливень и весь остался на пахучей траве, дедушка снимал с внука все и, прежде чем завернуть в полушубок, вымывал бело-набело: ладонями черпая росу, он мыл мальчику шею, подмышки, грудь, спину, отчего тело горело и светилось.
Или дедушка брал его, слабого, синюшного, на руки, нагнувшись, проносил сквозь некошеную траву — сквозь ядреную, ярую, теплую светлынь-влагу! — и приговаривал:
С гуся — вода.
С лебедя — вода.
А с моего милого —
Вся худоба.
Лети, худоба,
За темные леса,
За высокие горы,
За синие моря.
И худоба отлетала. Тело Сережи, алое, прополосканное в росяной купели, обретало здоровье, упругость и силу, и мальчик, хилый от роду, рос покрепче своих сверстников.
Когда это было? Давно. Вот перестал Сережа умываться росой и простудился от купания в Вятке.
Почему он сейчас вспомнил про росу, а не про что другое?
А Льняная Бабочка вырвалась у него из рук и полетела было на свои поляны, но он поймал ее на лету и непроизвольно воскликнул:
— Ой, как хорошо!
— Серьезно?.. — спросила Лидия Александровна и открыла глаза. — Разве это хорошо?..
— Лучше не бывает! — заверил Сережа. Он сиял, и его настроение передалось женщине. Держа за крылья Льняную Бабочку, сплетенную из росы, она поворачивала ее и так и эдак и говорила то с недоверием, то с радостью:
— Спасибо на добром слове… По-моему, совсем плохо не могло быть. Все-таки вещь выставочная! Мы так старались…
А Сережа стоял рядом, ловил ласковость в ее глазах, радовался ей и все чего-то ждал, пока Лидия Александровна не сказала:
— Умираю — спать хочу! Всю ночь не спала. Ступай к себе, Сережа, а я лягу.
Прежде чем уходить, Сережа погладил коклюшки на столе и сказал с сожалением:
— Березовые коклюшки — шахравые.
— Какие?
— Шахравые…
— Это значит «шершавые»?
— Да…
— Шахравые-шершавые!.. Шершавые-шахравые… Ой, Сережа, у меня даже смеяться сил нет! Господи, как я хочу спать…. Ступай, Сережа.
Уходя, он пообещал с порога:
— Мы с дедушкой вам вересовые выточим — гладкие!
После обеда в заднюю избу пришла Муза в толстом фланелевом халатике, заспанным лицом ткнулась в плечо Сереже и пробормотала:
— А мы к вам в гости…
— Милости просим! — обрадовался мальчик. — Спина-то болит?
Она пожаловалась:
— Чешется.
— Это хорошо, что чешется: скоро пройдет. А я к тебе приходи-иил!
— Мама мне говорила.
