Введение в философию права - [179]

Но вернемся к интернационалу, к тирано-демократическому всемирному заговору. Когда к наемникам пропаганды за тирано-демократию Платон причисляет сначала Еврипида и трагиков, а потом, дальше-больше, видит вот это, обходящее с глашатаями все страны мира и включающее тех поэтов, войско тирана, доброе (καλόν, в переводе Егунова «великолепное»), громадное, пестрое и никогда не одно и то же (у Егунова «всегда меняющее свой состав») <568d>, мы кажется начинаем догадываться, о каком всемирном процессе Платон тут говорит. Имеется в виду вообще государственное устройство, упускающее первую заботу о правде. Правят рабы, потому что они не пробовали закона правды, и делают всех своими рабами, рабов, самое горькое рабство (569с). Если народ, окруженный пестрым войском тиранодемократии, попробует теперь что-то сказать, он «узнает, клянусь Зевсом, что за тварь он породил да еще и любовно вырастил; он убедится, насколько мощны те, кого он попытается выгнать своими слабыми силами» (569b). Стиль этого конца VIII книги вдруг резко меняется. Собеседник Сократа вдруг поднимается и говорит долго и возмущенно, пусть «народ велит и ему (тирану) и его приятелям покинуть пределы государства; так отец выгоняет из дому сына вместе с его пьяной ватагой» (там же). Нет, ничего не выйдет; не получится; власть жестко закрепилась, она теперь может справиться с теми, кто дал ей силу.

Появление в конце VIII книги перед глазами Платона этой «твари», хороший перевод у Егунова слова θρέμμα (569b), тирана, в образе правителя мира, в окружении всей послушной ему и обожествляющей его культуры, словно померещилось ему десятью страницами раньше, когда он говорил о живущем богатой жизнью демократическом человеке (теперь уж тирания и демократия у нас никогда не расслоятся, Платон научил видеть что они одно), что он «попадет в общество опасных и лютых зверей, которые способны доставить ему всевозможные наслаждения, самые пестрые и разнообразные» (559d). Опять биологический контекст. Ни из каких джунглей человек не вышел, никакой стеной себя не огородил. Если не в лесу, то внутри города он рискует, как всегда, рядом с хищниками. Они вооружены разумом, непобедимы. Они могут сцепиться в мировое господство своевластия. Религия отдает этой власти свои богатства (важное многозначительное место, 568d), поддерживая ее. Против мировой власти демотирана у Платона стоит только философия.

Коротко, что собственно случилось. От победы македонян на Олимпийских играх в 356 – 18 лет до 2 августа 338 года, когда под Херонеей, это ближе к Афинам чем к Македонии, восемнадцатилетний Александр, которому отец поручил командовать конницей на левом фланге, достиг главного, напав на фиванскую Священную дружину и всю ее уничтожив. Афинян окружили со всех сторон и они бежали. Похоронили, как говорил афинский Ликург, 2 тысячи погибших в Херонее – это огромное количество для греков – и с ними похоронили свободу всех эллинов. Наступило рабство, мягкое. Но самостоятельность греческих полисов кончилась. Македония была якобы полис, собственно та самая полития, которой Аристотель учил Александра, с равенством, с «друзьями» царя, с законами, школами, панэллинскими играми, только по форме. Издевательством было то, что Панэллинский союз 338 года – несколько месяцев после Херонеи – был объявлен союзом свободных и автономных греческих полисов, с неприкосновенной территорией и самоуправлением. Чего стоило самоуправление. Фиванцы восстали, ободренные очередным слухом о смерти Александра – особенно афинский Демосфен пытался убедить что это так и что во всяком случае надо восстать; он дал из личных денег на оружие. Александр «озверел душой», когда фиванцы отказались от переговоров. Город был взят, «и тогда началось беспорядочное избиение уже не защищавшихся фиванцев, причем гнева были полны не столько македонцы, сколько фокейцы, платейцы и прочие беотийцы; одних застигали в домах, – некоторые пытались сопротивляться, другие молили о пощаде, припав к жертвенникам, – но жалости не было ни к женщинам, ни к детям» (Арриан I 8, 8). Тогда больше 30 000 фиванцев продано в рабство. Эта внезапная перемена от самой гуманной демократии к уничтожению всех подряд вещь обычная. Итак, с тех пор для Греции и до 1821 года, на больше чем две тысячи лет, положение под властью. А с тех пор совершенно независимое или только внутри и в составе Европы?

Гегемоном, а когда война с Персией уже готовилась, стратегом-автократором, стал македонский царь. Без этой войны с Персией Греция поднялась бы, возможно. Типично: как для Гитлера, как для Наполеона, оттянуть силы на предприятие мирового размаха. Все только о Персии и говорили – далась она им. Потеряли свободу, а идеология была та, что надо отомстить Дарию III за то, что его предок больше ста лет назад разрушил в Греции несколько храмов. Настолько этот переход в Персию был у всех на языке, что когда на пиру отец, Филипп II, с которым Александр уже начал ссориться, потому что Филипп бросил его мать Олимпиаду и женился на Клеопатре, так что новый ребенок мог стать наследником престола (не получилось: странно Филипп был убит, Олимпиада свирепо расправилась и с ребенком Клеопатры и с ней самой) – так вот когда Филипп встал на пиру и пошел на Александра, то споткнулся и упал, и Александр сказал насмешливо: вот, от одного супружеского ложа к другому не смог перейти, а мечтает перейти из Европы в Азию.