Введение в философию - [131]
Итак, кто хочет доказать, что мир плох, тот должен доказать, что он непригоден для этого, что он не ставит отдельным лицам и обществу подходящих задач, что человек для развития своих естественных способностей нуждается в другом мире. Или по меньшей мере он должен был бы показать, что иначе устроенный мир отвечал бы этим нашим конечным целям лучше, чем тот, который, к несчастью, существует. Пока же этого не сделано, пока нам не представили лучшего мира, – лучшего не по отсутствию в нем тех или иных неудобств и препятствий, а лучшего вообще для законченного развития человеческих задатков, мы позволим себе оставаться при вере, что для нашей природы, как она есть, мир, как он есть, есть соответственный, даже наилучший мир. Мы не утверждаем, что можем ясно видеть это, или доказать; для сравнения у нас нет других возможных миров и других возможных человеческих натур; но мы утверждаем следующее: нет никаких данных, которые противостояли бы вере, что этот мир, как он есть, соответствен для нас и хорош, что пути, пройденные человечеством, пройденные каждым из нас, – пути хорошие, пути Бога. Не существует теодицеи как науки; но не существует и научной антитеодицеи. Рассудок относится безразлично к проблеме, хорош ли мир или дурен.
Или можно было бы прибавить: если он вообще и склоняется в ту или другую сторону, то, конечно, не в пользу того воззрения, что действительность дурна, плоха и неподходяща для человека. Кто следует новой биологической теории, тот все-таки скорее приходит к другому воззрению. Если человек не извне посажен на землю, а произошел и вырос вместе с ней самой, то, по-видимому, а priori необходимо согласие его природы с окружающей его средой: он в таком случае всем своим существом приспособлен к этой среде, во всяком другом мире он должен был бы чувствовать себя не на месте. Все его силы и способности, даже сущность его и воля, его чувство и самый рассудок образованы для земли и представляемых ей жизненных условий, – как же, следовательно, может она быть непригодной и нехорошей для этого существа? Была ли она ему недоброй матерью? Правда, она дала ему много суровых уроков. Но, может быть, именно это и было ему нужно. Или ты знаешь это лучше? Так мы возвращаемся к требованию: построй из бесконечной области возможного такой мир, который для воспитания человека был бы лучше и сделал бы больше.
Да позволено будет, однако, напомнить еще и то, что по единогласному опыту народов то, что мораль представляет как хорошее и честное, представляется в действительности сохраняющим и поощряющим, зло же, напротив, стесняющим и разрушающим в жизни отдельных лиц и в жизни народов. На минуту это может казаться иначе: неправда и ложь часто празднуют торжество; но «конец решает дело»: так в тысячах пословиц говорит мудрость народов. И в своем историческом воспоминании они находят этому подтверждение. Положим, великое и хорошее часто оставалось в настоящем непризнанным и подавленным, между тем как ничтожное, притворное и дурное пользовалось значением и уважением. Но история меняет их роли; она всему свету делает ясным и очевидным, что ничтожное, каким бы пышным оно ни казалось, ничтожно, а хорошее, как бы просто и невидно ни было оно вначале, оказывается действительным и значительным. Дурному может принадлежать день, истинному же и хорошему принадлежит вечность. Таково прежде всего великое учение христианства: через страдание и смерть проходит дорога к спасению и славе. Торжествуя, вера христианская спрашивает: смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? Дурное и злое не имеют власти надь теми, которые находятся в руке Божией. Оно может задеть их с внешней стороны, но не внутренне преодолеть, и таким образом оно служит лишь к прославлению в них имени Божия.
В заключение я еще раз предостерегаю от недоразумения, будто такие рассуждения достаточны для доказательства, принуждающего рассудок, или будто бы с их помощью можно и должно создавать веруй религию. Они имеют исключительно то значение, что освобождают суждение от отрицательного догматизма чисто физического мировоззрения. Религия возникает не из мышления, а из внутреннего опыта. Это относится как к отдельному лицу, так и к народам. Жизнь и смерть – великие проповедники религии; и пока они будут проповедовать, до тех пор не вымрет на земле религия.
В трех чувствах имеет религия главным образом свои вечно живые корни; жизнь и смерть все снова и снова вызывают их в сердцах людей: страх, радость изумления и разочарование. Лишь тогда умрет религия, когда вымрут эти чувства; лишь тогда наступить день для чистого знания.
Страх и нужда – первый корень религии; именно они научили людей тому волшебству, в котором мы нашли выше первичную форму отношения к сверхчувственному. Страх за жизнь и боязнь смерти и теперь еще являются сильными побуждениями, повергающими человека на колени и заставляющими его искать убежища от природы у чего-нибудь такого, что выше природы. Сильнее всего страх смерти, за свою ли собственную жизнь или за жизнь другого любимого существа; в страхе перед уничтожением душа ухватывается за вечное и стоящее выше действительного, не подлежащее уничтожению.
