Введение в философию - [122]

Нам теперь уже нелегко составить себе достаточное представление о глубине того переворота, который вызвала в умах своего времени критическая философия. Естественное богословие служило для восемнадцатаго столетия основанием всего его мышления, даже казалось ему основанием всей жизни; посягать на него значило перевертывать вверх ногами всякий божеский и человеческий порядок. Послушайте, например, такого свободомыслящего человека, как Виланд[79].

«Вера в Бога, не только как в первую основную причину всех вещей, но и как в неограниченного и высшего законодателя, правителя и судью людей, составляет рядом с верой в будущее состояние после смерти, первые основные догматы религии. Всевозможным образом укреплять и поддерживать эту веру есть одно из достойнейших и полезнейших занятий философии, а ввиду необходимости ее есть даже обязанность; делать на нее нападки и всякого рода сомнениями и кажущимися основаниями колебать ее в душах людей или даже уничтожать не только не может ни к чему послужить, но в сущности ничем не лучше публичного нападения на основной строй государства, существенную часть которого составляет религия, и на общественное спокойствие и безопасность, опорой которых она служит. Я, следовательно, отнюдь не колеблюсь присоединить к своему неавторитетному совету королю или князю, который бы (против всякого ожидания) спустя примерно 50 лет спросил меня об этих вещах, еще следующую статью: чтобы непристойное и дурное диспутирование против существования Бога, или против принятых доказательств его, если не имеется в виду лучших, равно как и публичное оспаривание учения о бессмертии души были объявлены покушением на человечество и на гражданское общество и были запрещены специальным карательным законом»[80].

Протест стариков был напрасен. Кант уловил время и его глубочайшую потребность. Более молодые чувствовали: здесь сказано искупительное слово, оковы компромисса между знанием и верой разорваны; теперь знание безбоязненно может идти до конца своей дорогой; у религии есть своя неотъемлемая область в сердце. На освободившейся, благодаря поражению «разумной теологии», почве философия, в светлом сознании новой свободы, тотчас же с радостным соревнованием принялась за построение идеалистически-пантеистических систем. Философия XIX столетия, в особенности немецкая, как самая смелая и свободная, с начала до конца пантеистична или монотеистична в смысле формулы: Бог один существует; все, что существует, существует и должно быть понимаемо в Боге.

Между прочим, замечательно, что философы были предупреждены поэтами. Лессинг, Гердер, Гете перешли на сторону Спинозы в то время, когда философы говорили еще о нем как «о дохлой собаке» (см., например, очерк истории естественной теологии в логике и метафизике Федера). Лессинг за год до своей смерти в разговоре с Якоби признается: «ортодоксальные понятия о Божестве не существуют более для меня, я не могу удовлетворяться ими. Έν και παν!» А когда приятель его в смущении возразил, что он пришел к нему за тем, чтобы заручиться у него помощью против Спинозы, то Лессинг ответил: «сделайтесь лучше его другом вполне. Нет никакой иной философии, кроме философии Спинозы»[81].

Гердер следует за ним со своим сочинением «Бог, несколько разговоров о системе Спинозы» (1787). И первые стихотворения Гете вполне проникнуты пантеистическим чувством и воззрением на природу.

Что это было бы за божество, которое толкало бы только извне

И вертело вселенную вокруг своего пальца!

Ему подобает двигать мир изнутри, хранить природу в себе и себя в природе,

Так чтобы все, что живет, дышит и существует,

Никогда не забывало его силу и его дух.

За «бурными стремлениями» в литературе следуют затем «бурные стремления» в философии. Подобно тому как в совершавшейся тогда же великой политической революции с каждым годом возникали и исчезали все новые государства и династии, так в Германии каждая наступающая весна производила на свет нового спекулятивного философа и новую систему, выступавшую с притязанием на абсолютное всемирное господство. Все они сходятся между собой в незамаскированном презрении к старой богословской и философской ортодоксии, все сходятся также и в направлении, в котором они ищут новую истину. Старая философия есть деистический, а новая – пантеистический монотеизм. Деизм поставляет Бога как существо, стоящее над миром. Бог по плану создал мир со всем, что в нем есть; и поставил его вне себя, и вот он движется теперь по нити естественных законов не иначе, чем машина, построенная искусным мастером для какой-нибудь определенной цели. Это представление о Боге и мире кажется новым философам несказанно плоским и вульгарным; оно принадлежит к тому же плоскому рационализму, который в духовно-историческом мире все выводит из планов и намерений отдельных лиц: язык и религия, право и государство, все выдумали и пустили в ход изобретательные люди ради большой полезности этих вещей; и ради все той же полезности или приятности, по представлению рационалистической эстетики, поэты создают стихотворения, художники – картины, музыканты – музыкальные произведения. И вот как раз теперь эти просвещенные люди озабочены тем, чтобы изобрести совершенное воспитание и выдумать совершенную государственную конституцию, чтобы при помощи их создать затем совершенного человека, подобно тому как Вагнер в реторте производит homunculus'a, не прибегая к вульгарной естественной силе, с помощью одного рассудка и искусства. По этому их собственному образу они создали теперь и образ Бога: он есть великий механик, выдумавший и изготовивший этот великий кукольный театр мира.