Введение в философию - [118]

Ближе эти понятия определяются и ограничиваются близко примыкающими противоположностями – с одной стороны, антропоморфическим теизмом, с другой – материалистическим атомизмом. Первую противоположность Спиноза часто и сильно отмечает. По воззрению обыкновенного антропоморфического теизма Бог действует по намерениям, подобно человеку. Легко видеть, что такое представление о Боге несовместимо с проведенным до конца монотеизмом; всемогущий Творец не образует сначала чистых намерений, чтобы потом уже начать осуществлять их при помощи тех или иных средств; это образ действия конечных существ, направляющих по своим намерениям самостоятельно противостоящую действительность. Творение специфически отличается от делания по намерениям; эта последняя категория свойственна политеизму: боги, подобно людям, суть существа, которые по намерениям действуют извне на вещи, независимые от них по своему бытию. Монотеизму же свойственна, напротив, категория творения из ничего; если один только Бог первоначален и существует через себя самого, то его деятельность может иметь только форму творения, которое поставляет действительность по сущности и бытию, конечно, не с тем результатом, чтобы эта действительность стояла потом самостоятельно по отношению к нему. Единственно, чего Бог не может, – это создать вещи, не зависимые от него. Творение есть развитие в Боге. В формуле Deus sive Natura Спиноза противопоставляет философское понятие Бога обыкновенному представлению.

Не так часто и сильно отмечает он другую противоположность – противоположность атомистическому атеизму. Основание этому может лежать в том, что в философии того времени противоположность эта едва существовала. Если бы Спиноза предвидел, что в течение целого столетия атеизм и натурализм будут служить техническим обозначением для его философии, или если бы он пережил наши дни, когда атомистический атеизм так громогласно и решительно обозначается как единственно возможное перед наукой мировоззрение, он вероятно с большей силой указал бы на возможность оборота упомянутой формулы: Natura sive Deus. Конечно, мог бы он сказать, я ничего не знаю о Боге, имеющем какую-то действительность по ту сторону миpa. Но и наоборот, я не знаю того мира, который материалисты составляют из бесчисленных маленьких, абсолютно самостоятельных субстанций, атомов. Самое первое и самое верное, что мне говорит рассудок о мире, это то, что он есть не случайное сосуществование многих субстанций, а единство, в котором каждая отдельная вещь абсолютно определяется целым, следовательно, одна субстанция, которая только своей сущностью и в своей сущности поставляет вообще множественность. Если это монотеизм, – а я не знал бы, что другое можно подразумевать под этим именем, если не впадать опять в способ воззрения политеизма, смотрящего на богов как на отдельные существа рядом с другими, – то моя система есть завершенный монотеизм: Бог один, и все.

Конечно, ему не удалось бы убедить своих современников; они продолжали бы обвинять его в смешении Бога с природой, в атеизме и натурализме. Слова, говорит как-то Гоббс, служат не только для того, чтобы обозначать понятия, но также и для того, чтобы выражать суждения; насколько имя атеизма мало было пригодно для обозначения мировоззрения Спинозы, настолько же хорошо оно было пригодно для возбуждения и выражения отвращения. В течение целого столетия «Этика» была самым ославленным философским произведением, liber horrendus, и автор его был человеком с печатью отвержения на челе.

Локк и Лейбниц являются философами, за которыми следует XVIII столетие. Оба они отклоняют философию Спинозы: Лейбниц – открыто, Локк – молча. Оба ищут – и по убеждению своего времени нашли – философию, лучше соединяющую новейшие научные познания со старой верой.

Строй мыслей Лейбница всецело определяется отношением к Спинозе. После того как вначале он испытал уже значительное положительное воздействие со стороны этого сильного и беспощадного мыслителя, в особенности после того как он ясно постиг метафизические следствия картезианской натурфилософии, позднее, когда юношеский impetus philosophandi умерился предусмотрительностью и осторожностью политика, главной заботой его сделалось то, чтобы отрешиться от «нечистого» (profanus) Спинозы и его недопустимых мыслей[75]. Таково именно назначение монад; они должны были послужить для того, чтобы побороть пантеизм; Спиноза был бы прав, s'il n'y avait point de monades. Монады вступают между Богом и природой и мешают их совпадению. Монады – последние самостоятельные элементы действительности, метафизические точки, непротяженные духовные атомы. Сами по себе, или для рассудка, они определяются внутренней жизнью (ощущением и стремлением); связь монад, рассматриваемая извне, в смутном представлении чувственности, представляется как протяженное тело. Таким образом монады обладают обоими атрибутами спинозовской субстанции: cogitatio и extensio, духовностью и материальностью, во всяком случае так, что духовность составляет их сущность, а материальность – только их явление, между тем как у Спинозы обе стороны поставляются рядом друг с другом, как имеющие равное значение; даже, поскольку corpus и res всюду отождествляются, протяженности придается здесь как бы больше реальности