Вулканы над нами - [56]

Левая рука танцора лежала у Анеты на талии, чуть повыше бедра. Крупный надменный нос и волосы, гладко зачесанные на шею, придавали ему сходство с селезнем. Улыбка Анеты вспыхивала и пропадала, как огонь маяка. Она приблизилась к столику, глотнула из стакана Кранца и, прищелкнув пальцами и каблуками, вернулась в объятия партнера.

— Untermenschen! — сказал Кранц. — Немецкое слово, но не знаю, как сказать по-английски. Это значит низшие, хуже, чем низшие.

Я имею в виду мужчин. Ты скажешь, предрассудок. Но я считаю, что существуют низшие народы. И этот народ — низший. Все подряд фаты и белоручки. Я говорю о мужчинах.

Сколько тебе лет, Дэвид?

— Тридцать восемь.

— Значит, ты человек тридцатых годов.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Ты вырос в годы, когда еще стоило жить. Вспомни, какое было время — напряженное ожидание, опасность на каждом шагу, цель впереди и голос рока.

— Как же, помню. Я лично получал от всего этого меньше удовольствия, чем ты.

Кранц покачал головой.

— Я был в войсках СС. Первые эсэсовцы. Лучшие из лучших. Потом стали набирать всякую шушеру. Невозвратимое прошлое. И все эти великолепные войны тоже ушли в прошлое. Войн уже не будет. А, Дэвид?

— Как тебе сказать. Боюсь, что будут.

— Нет, Дэвид, с войнами покончено. Нет Адольфа, некому нас вести. Ты не был последние годы в Европе, не знаешь, что там творится. Я-то видел. Провел там недавно два года. Размякли. Заняты ерундой. Жизнь для старичья. Знаешь, что мне нравится здесь, в Центральной Америке? Мне кажется, что я вернулся в тридцатые годы. Нужно пошевеливаться, иначе получишь пулю в лоб. Не вертеться, нет, но пошевеливаться. Как раз в меру. За это я люблю Гватемалу. Она вернула мне мою юность. Здесь я снова молод.

Кранц вытер слезящиеся глаза, но от воспоминаний они снова подернулись влагой.

— Не хочу тебя обескураживать, но из Бальбоа не получится Адольфа.

Кранц вздохнул.

— Да, у него нет идей. У Адольфа всегда водились идеи. А эти если и придумают какую-нибудь, то на неделю, от силы на две. А потом несколько лет ищут новую.

В глазах у Кранца появился голодный блеск, и я без объяснений понял, что к столику приближается Анета.

— Я давно бы уже смылся отсюда, — сказал Кранц. — Знаешь, что меня держит? Вот эта девочка. Она пропадет без меня.

Анета грациозно опустилась в кресло, как большая нарядная птица. Она отпила немного из своего стакана и попросила орехов. Когда принесли орехи, она положила несколько штук на свой лиловатый язычок. Кранц, не отрываясь, глядел, как орехи исчезали у нее во рту.

— Что с тобой, бэби? — сказала она мне. — Почему у тебя такой встревоженный вид?

— Наверное, потому, что у меня есть о чем тревожиться.

— Погляди на него, он никогда ни о чем не тревожится. И тебе не о чем тревожиться, бэби.

Кранц не слушал, что она говорила. Он был не из тех любовников, которые много разговаривают. Со мной он продолжал беседу, славно Анеты не было за столом.

— Она боится остаться одна.

— Что ж, это не удивительно.

Оркестранты оглушительно ударили колотушками. К нашему столику направлялся молодой человек с лошадиным лицом. Кранц встревоженно поглядел на меня, и я пригласил Анету.

— Ты из его компании? Полиция?

— Нет, из другой компании.

— Значит, офицер? Армия?

— Да, пока что офицер.

— Я сразу так подумала. Побудешь еще здесь?

— Не дольше, чем потребуется.

Меня поразила речь Анеты, обрывистая и мешкотная, словно она с трудам находила нужные слова. Ей это совсем не шло. В ней чувствовалось, как выражаются в таких случаях латиноамериканцы, «нечто электрическое».

Electricidad. Когда я прикасался к ней, мне казалось, что меня ударяет током. И еще — мне не приходилось этого раньше испытывать — она подчиняла партнера своему ритму. Я сразу понял, что не могу вести ее в танце, покорился, и мы завертелись и закружились, как два дервиша. Танцующих становилось все больше, скоро нас совсем оттеснили в угол.

— Я тебе нравлюсь?

— Ты прекрасно танцуешь.

— Нет, не то. Я о другом спрашиваю.

— Конечно, ты мне нравишься.

Я говорил правду, хотя я мог бы добавить, что она не только нравится мне, но еще и пугает меня.

— По тебе не видно. Когда я нравлюсь мужчине, он это мне показывает.

Я продолжал удивляться, что эти прелестные губы рождают столь примитивную речь.

— Ты не слышишь, что я говорю?

— Как же он тебе это показывает?

— Господи! Он меня прижимает покрепче.

Что, от меня дурно пахнет, что ли? Вот так-то лучше. А сейчас совсем как надо. Слушай, Дэвид, — тебя Дэвид зовут, верно? — почему тебе не побыть здесь подольше? Мы могли бы встречаться.

— А Кранц?

— Жалеешь дружка? А? Можешь о нем не заботиться. Он хочет смыться. Он не говорил тебе? Мне он тоже не говорил, но я чувствую. Ему здесь надоело. Послушай, что я тебе скажу. Он покупает мне кондитерскую лавку на Шестой авеню, хочет утешить меня.

Готовит приятный сюрприз.

Она состроила гримасу, очень неприятную гримасу, как это умеют делать хорошенькие женщины.

— Ну что ж, лавку всегда можно продать.

— Нет, не всегда. Эту не продашь. Не знаю, как он это устроил, но ее нельзя будет продать.

Музыка оборвалась, паковый лед распался, мы вернулись к нашему столику.