Вторжение - [9]

«Она не сказала, что отец другой мужчина».

Когда он вошел на кухню, Энн пила кофе. Он молча забрал чашку и выплеснул остатки в раковину.

— Тебе нельзя кофе.

Он посмотрел на кофейник. Утром он был почти полон.

— Это ты все выпила? — спросил он сердито.

Она опустила голову.

— Ради бога, только не плачь, — поморщился он.

— Я… я не буду, — пообещала Энн.

— Почему ты пьешь кофе, хотя знаешь, что тебе нельзя?

— Я не могу больше терпеть.

Он простонал сквозь стиснутые зубы и пошел к выходу из кухни.

— Дэвид, я не могу терпеть, — сказала она ему вслед, — воду мне нельзя. Я же должна пить хоть что-то. Дэвид, как ты можешь, как можешь!

Он поднялся наверх и пошел в душ. Он ни на чем не мог сосредоточиться. Положил мыло и тут же забыл куда. Начал бриться и на середине бросил, стерев пену с лица. Потом, когда расчесывался, заметил, что половина лица все еще покрыта щетиной, и, тихо чертыхаясь, снова принялся намыливать щеки.

Эта ночь была такой же, как все остальные, за одним исключением. Зайдя в спальню за чистой пижамой, он заметил, что Энн никак не может сфокусировать взгляд. А пока он лежал в другой комнате, проверяя контрольные работы, было слышно, как она хихикает. Потом он метался в постели несколько часов, пытаясь заснуть, и все это время слышал, как она над чем-то смеется. Ему хотелось захлопнуть дверь и оборвать звук, но он не смог. Приходилось держать дверь открытой на тот случай, если ночью ей потребуется помощь.

Наконец он заснул. Сколько проспал, он не понял. Казалось, прошли считаные секунды, как он уже снова лежал, таращась в темный потолок.

— И вот теперь, чужой и позабытый, заблудший путник я в ночи.

Сначала он решил, что это ему снится.

— Тьма и неизвестность, окутан вечной ночью, и жара, жара, жара.

Он резко сел на кровати, сердце колотилось.

Это был голос Энн.

Дэвид свесил ноги и нашарил тапочки. Быстро нацепил их и двинулся к двери, дрожа от холода — под тонкую пижаму заползал ледяной воздух. Он вышел в коридор и снова услышал, как она говорит.

— Прощанье снится и прощенье, из бурных вод молю о свете, избавьте поскорей от пытки.

Все это произносилось нараспев, и голос был ее и в то же время не ее, более высокий, более натянутый.

Энн лежала на спине, прижав руки к животу. Живот содрогался. Дэвид смотрел, как плоть колышется волнами под тонкой тканью рубашки. Без одеяла она должна была закоченеть, однако, судя по всему, ей было тепло. Лампа у кровати все еще горела, а книга — «Наука и здравомыслие», Коржибский[4] — выпала из рук и лежала, полуоткрытая, на матрасе.

Но вот ее лицо… Капли пота блестели на нем сотнями крошечных бриллиантов. Она скалила зубы.

Глаза были широко раскрыты.

— Родич ночи, павший в эту бездну, о, избавь меня от страшного пути!

Он стоял и слушал, ощущая пугающее очарование. Но ее мучила боль. Это было явственно видно по побелевшей коже, по тому, как пальцы, словно когти хищника, цеплялись за ночную рубашку на боках, комкая пропитанную потом ткань.

— Я плачу, плачу, — говорила она. — Рьюио Гклеммо Фглуо!

Он дал ей легкую пощечину, и тело ее дернулось.

— Снова он, что причиняет боль!

Рот широко раскрылся в крике. Дэвид опять шлепнул ее по щеке, и взгляд сделался осмысленным. Она лежала, глядя на него в совершенном ужасе. Руки метнулись к щекам. Она будто вжалась в кровать. Зрачки округлившихся глаз превратились в точки.

— Нет, — сказала она. — Нет!

— Энн, это я, Дэвид! Что с тобой?

Она долго смотрела на него, ничего не понимая, грудь вздымалась от мучительных вдохов.

Затем Энн внезапно расслабилась и узнала его. Рот разжался, и вздох облегчения вырвался из горла.

Дэвид сел рядом и обхватил ее руками. Она прижалась и расплакалась, уткнув лицо ему в грудь.

— Все хорошо, милая, поплачь, поплачь.

И снова. Рыдания вдруг утихли, глаза внезапно высохли, она отстранилась, взгляд стал пустым.

— Что такое? — спросил он.

Нет ответа. Она только смотрела на него.

— Детка, в чем дело? Почему ты не можешь плакать?

Что-то пробежало по ее лицу, но сразу исчезло.

— Детка, тебе надо выплакаться.

— Я не хочу плакать.

— Почему?

— Он мне не позволит, — невнятно проговорила она.

Внезапно они оба замолчали, посмотрев друг на друга, и в этот самый момент он понял, что ответ очень близок.

— Он? — спросил Коллиер.

— Нет, — ответила она вдруг, — я не это имела в виду. Не это. Не имела в виду его, я имела в виду что-то другое.

И они еще долго сидели так, не отводя глаз. И больше уже не говорили. Он заставил ее лечь и накрыл одеялом. Принес одеяло себе и остаток ночи провел в кресле около бюро. Проснувшись утром, замерзший и с затекшими мышцами, Дэвид увидел, что она снова сбросила с себя одеяло.

Клейнман сказал ему, что Энн приспособилась к холоду. Создавалось впечатление, что в организме появилась какая-то новая система, согревающая при необходимости тело.

— И еще соль, которую она поглощает. — Клейнман развел руками. — Все это не поддается осмыслению. Можно подумать, что ребенок только благодаря этой солевой диете и развивается. Однако она больше не набирает лишний вес. Не пьет много воды. Что же она делает, чтобы спастись от жажды?

— Ничего, — ответил Коллиер. — Она все время хочет пить.