Вторжение французов в Россию в 1812 г. - [5]

лесу и выстрелив несколько раз из пистолетов, скрылись из виду. Император, в сопровождении упомянутого священника первый переехал на другую сторону Немана, где нашел генерала Красинского и командиров 6-го и 8-го уланских полков; генерал ожидал с докладом, что эти полки заняли г. Ковно, лежащий в нескольких верстах от места сбора армии, и что конница переплыла р. Неман. Кстати упомяну о том, что эта лишняя смелость дорого стоила, т. к. погибло около 200 человек и столько же лошадей, а Ковны никто решительно и не думал в то время защищать. Наполеон был весьма недоволен, когда ехал в город; не обращал ни малейшего внимания на большие толпы жителей, приветствовавших его и называвших даже отцом и спасителем, — нисколько не тронуло его такое сердечное приветствие. Остановившись в городе, он принимал маршалов и генералов и грозно отдавал приказы, что, говорят, происходило от того, что в то время сгорели хлебные магазины в Кенигсберге и утонуло много съестных припасов в Немане, заготовленных для армии. Целый день простоял священник в императорской квартире и, не зная, что делать, просил лиц, имевших доступ к Наполеону, чтобы тот освободил его, тем более, что ксендз уже так устал и такой чувствовал голод, что едва держался на ногах. Поздно вечером позвал его Наполеон к себе и, давая довольно значительную сумму денег, произнес: «Reverendissime, vale, memento mei ad attare Dei»[8]. При этом позвал маршала Бертье и приказал дать лошадь священнику и трубача, который бы сопровождал его до села Скравдзе и оставался у него до окончания войны. Таким образом ксендз, на той самой лошади, на которой ехал в свите Наполеон, возвратился благополучно в Скравдзе, сопровождаемый трубачом драгунского гвардейского полка. При жизни ксендз часто рассказывал о том, как в продолжение нескольких часов он был при особе императора, но о количестве полученных денег никому не говорил ни слова; однако ж после его смерти узнали, что получил 20.000 франков, которые еще при жизни большей частью раздал родственникам. Несколько раз слышал я этот рассказ священника; с ним вместе посетил я долину и гору, о которых была речь; гора и до настоящего времени называется Наполеоновой.

Когда армия выступила в дальнейший поход из пределов бывшего Варшавского герцогства, в тех местах, по которым следовала армия, осталось очень много мародеров, которые страшно обижали жителей литовских уездов. Образовав шайки, состоявшие из нескольких человек, они нападали на крестьянские и помещичьи усадьбы, производя повсюду сильные разбои и грабежи. В окрестностях больших городов (Вильно, Ковно, Гродно) посылали из города целые отряды войска для ловли этих негодяев и беспощадно подвергали сильной смертной казни на городских площадях. Но в местности между Неманом и прусской границей, где не было ни одного уже в то время солдата, администрация не могла управиться с шайками. Горькая необходимость самозащиты дала жителям в руки средства против разбоев: жители всякого сословия, звания и веры, застигнутые таким бедствием, образовали земскую стражу, которой обязанностью было помогать гражданам в случае нападения и ловить мародеров. Устраивались настоящие на них облавы, как на диких зверей, пока последний из них или не был схвачен, или не переправился через Неман в северо-западные губернии. Вследствие этих стычек, жители сами привыкли к разбоям; это обстоятельство и объясняет, почему жители литовских уездов так беспощадно убивали французов, когда они уходили из России; впрочем, может быть, желали отомстить им за обиды, нанесенные поселянам французами во время вторжения в Россию.

Когда мало по малу водворился порядок, я в Сейнах продолжал заниматься наукой. Через город проходили еще незначительные отряды войска, входившие в состав корпуса маршала Сен-Сира, который позже других следовал за великой армией. Нередко мы потешались над французскими драгунами, которые недавно были преобразованы в уланские эскадроны, и с этой целью, вместо маленького ружья со штыком, дана была им пика. Француз, не привыкший к этого рода оружию, не умел обращаться с пикою; лошади часто пугались и потому бывали нередко смешные сцены.

IV

Осенью 1812 г. рано начались холода. Уже в начале октября по утрам случалась изморозь. Днем стояла постоянно хорошая и сухая погода, а в ноябре началась настоящая зима и мороз нередко доходил до 20 градусов. Первыми предвестниками плохого состояния французской армии были разные интендантские чиновники, которые уходили с добычею и с женщинами, из коих многие происходили из высшего польского сословия. Но об отступлении армии еще не было слышно; только в половине ноября полковники польской артиллерии Ридель и Кохановский намекнули об этом, ночуя в доме приходского священника, но не сказали ничего определенного. По истечении нескольких дней, прибывший на ночлег в тот же дом артиллерийский капитан Богданович говорил, что всю армию принудили русские к отступлению и полагал, что Наполеон уже оставил Москву. Под командой капитана было более 40 орудий, которые стояли на площади перед церковью. Другая часть артиллерии, состоявшая из большего числа пушек, была под открытым небом за городом, под командой подполковника Пентки. Когда многие удивились тому, что при отступлении столько еще было орудий, капитан Богданович толковал, что польская артиллерия не лишилась ни одной пушки, т. к. в самом начале зимы приказано подковать артиллерийских лошадей так, как обыкновенно подковывают их в северных странах; французы же держались в этом отношении своих обычаев, и потому принуждены были оставлять пушки во многих местах, по которым они проходили. За артиллерией следовала польская кавалерия, большею частью пешком, в которой можно было заметить большее число офицеров чем солдат. Исключение в этом отношении составлял 4-й конно-егерский полк, в котором было много лошадей, между прочим, у каждого офицера была своя лошадь; все были одеты в церковные ризы, верное доказательство грабежа православных церквей; а у полковника Дульфуса было очень много добычи, состоявшей по преимуществу из дорогих церковных предметов. Т. к. после приезда в Сейны приказал он занять для себя мою квартиру и на моей кровати поместил больного офицера, своего родственника, приказав мне под строгою ответственностью смотреть за ним, то я имел возможность рассмотреть драгоценности, похищенные им в России. Видел я два большие сундука, наполненные иконами, украшенными дорогими камнями; было в сундуках также немало золотых и серебряных церковных сосудов. Независимо от этого, большой тюк женских нарядов, сшитых из дорогих тканей и редких мехов. Сам полковник вечером вместо халата надевал женскую шубку, которая, по-видимому, принадлежала богатой даме, т. к. шубка была покрыта дорогою тканью с золотыми цветами и была на собольем меху лучшего качества; даже панталоны и сюртук у полковника и его родственника были на собольем меху.