Второй сын - [36]

– Ты стесняешься? – спросила Альба. – Я никогда не стесняюсь, правда, Байр?

– Н-нет, – выдавил Байр, качая головой. – Н-ни-никогда.

– Быть может, все дело в том, что я умная. И много чего умею. Все, что я делаю, у меня выходит хорошо. Так говорит Байр.

– Он прав, – заметила Тень и улыбнулась девочке. – Ты очень умна.

– Ты просто попробуй, Лиис, – уговаривала Альба. – Тебе надо чаще петь, тогда станет легче и ты больше не будешь стесняться.

– Я не стесняюсь, – упорствовала Гисла, не зная, куда деваться от неловкости. – Просто не хочу петь.

– Она не стесняется. Она скрытная, – буркнула Юлия. – А еще злая и себялюбивая. Не хочет нас развлекать, хотя мы ее развлекаем.

– Давайте я вас развлеку, – предложила Башти. – Я ни капельки не стесняюсь.

– Я хочу послушать Лиис, – не сдавалась Альба. – Хочу услышать ее прекрасный голос. Раньше мама все время мне пела.

При любом упоминании об умершей королеве все спешили угодить Альбе – особенно обожавший ее Байр. Казалось, его терпению нет предела: он мог часами бегать по замку, усадив ее на плечи, а она раскидывала руки в стороны и словно летела по воздуху. Но музыки он ей дать не мог.

Байр устремил на Гислу глаза, полные мольбы, и она дрогнула.

– Я… не знаю, что спеть, – пробормотала она.

С самого своего приезда в храм она не решалась петь песни Тонлиса. Хёд и Арвин знали про Сонгров. Она понимала, что и другие хранители про них знают. Если она будет петь, все догадаются, что она самозванка. Что она не из Лиока и вообще не из Сейлока.

А вдруг от ее пения у них в головах оживут разные картины? А вдруг хранители ее выгонят? Куда ей тогда идти?

– Спой песню о разлуке. Ты ее знаешь, – предложила Элейн. – Вчера я слышала, как ты подпевала хранителям, хотя пела ты едва слышно.

То была скорбная, словно погребальная, песнь, которую хранители пели на закате. Восемь нот то восходили, то нисходили, провожая солнце, прощаясь с ним на ночь. То была песнь Сейлока, не Тонлиса. В ней вообще не было слов. Быть может, она смогла бы спеть эту песню.

Она тихо запела, не глядя на своих восхищенных слушателей, не давая звуку заполнить до краев ее горло, зазвенеть у нее в груди. И все равно они замерли, слушая, как вздымаются и опадают ноты.

– Можно еще, Лиис? Пожалуйста, – мягко попросила Элейн, когда песня закончилась. У нее дрожали губы. – У тебя такой красивый голос, что мне хочется плакать.

– А мне не хочется плакать, – сказала Альба. Глаза у нее тоже блестели от слез. – Ты знаешь веселую песню? Прошу, спой что‐нибудь веселое.

– Я знаю песню про крота, – ответила Гисла.

Эту песню она тоже могла спеть не таясь. Она вывела песенку Гилли про невезучего крота, и Байр с дочерями кланов рассмеялись. Зато принцесса Альба хмуро наморщила нос.

– Мне кажется, это совсем не веселая песня, – возразила она. – Бедный крот погиб. Что тут веселого?

В этот миг зазвонили колокола, возвещая окончание медитации, и Гисле больше не пришлось петь для Альбы.

Байр бесцеремонно подхватил принцессу и усадил себе на плечи. Однажды она вырастет и больше не сможет так кататься, но до этого дня еще далеко. Ей никогда не хотелось уходить, но она научилась не спорить, когда Байр говорил, что им уже пора. Спорить с ним не имело смысла. Он никогда ничего не говорил. Его язык безнадежно путался в словах, так что он открывал рот лишь в случае крайней необходимости.

Альба махнула девочкам на прощание, и Тень повела дочерей прочь из сада, торопясь к вечерней молитве. Хранители уже вышли из святилища и стояли на ступенях храма длинной лиловой линией. Когда смолкали колокола, наступало время молитвенных песнопений.

Тень и дочери встали позади них, у самых храмовых колонн. Хранители затянули молитвенную песнь, ту, что почти всегда пели во время вечерней молитвы. Дочери вторили пению, как им и было велено, – послушно, но без особого воодушевления.

Быть может, пение в саду помогло сломать лед и преодолеть страх: Гисла впервые за все время в храме пела вместе с хранителями – взаправду пела, – и ее голос пронзал небеса так же звонко, как обычно звенело в комнате ее молчание.

Матерь земли и отец небесный, будьте со мной, божественные.

Вы все, что было, и все, что есть, все, что во мне и чего я желаю.

Откройте глаза мне, и я увижу, и стану единой с вами, Боги отца моего, бог моей души.

Даруйте мне обитель надежды, укажите, куда идти.

Даруйте мне веру, и пусть она никогда не погаснет.

Ее хрустально чистый, ясный голос звучал выше самодовольных теноров, которыми пели хранители. Он нарастал, карабкался вверх, но она его не осаживала. Петь было приятно. Она чувствовала, что все делает правильно, чувствовала, что словно заново рождается, и пела молитву, умоляя богов сохранить ее тайну даже теперь, когда она выдала себя с головой. Голоса хранителей, спокойно выводившие привычный мотив, стихли в благоговейном изумлении, а Гисла все пела, проклиная каждое слово молитвы за пронзавшую ее боль, ощущая в груди, как возрождается к жизни ее песня.

Никто ее не остановил, никто не расплакался, а многие так и пели вместе с ней, но их голоса постепенно стихали, зато ее голос все креп. Стоявшие перед ней хранители восхищенно слушали – и все же никто из них не казался ни потрясенным, ни испуганным, ни завороженным, и от этого скрытность, долгие месяцы остававшаяся ее лучшей подругой, отступила. Отдавшись на волю музыки, Гисла прикрыла глаза. Песни накатывали волнами, одна за другой. Музыку разлуки сменил гимн Одину, который пели и в Тонлисе. Эту песню она пела для Хёда, но с тех пор не осмеливалась повторить, хотя хранители ее знали и она часто звучала в храме. Теперь она запела этот гимн так, словно вокруг нее никого не было.