Второй шанс для Кристины. Миру наплевать, выживешь ты или умрешь. Все зависит от тебя - [66]

игриво смотрит на меня, словно я ее предала, и шутливо отталкивает. Я смеюсь. Мне так легко рядом с ней. Но теперь, увидев ее и немного пообщавшись, я понимаю, что она страдает не только от диабета: Витория сказала, что мама принимает лекарства от шизофрении. В моей голове тут же возникает тысяча мыслей, и я пытаюсь сосредоточиться. Услышать такое нелегко, и я изо всех сил пытаюсь справиться с огорчением. Я спрашиваю ее: каково маме жить с подобным заболеванием? Витория отвечает, что лекарства помогают, но иногда mamãe видит то, чего не видят другие. Я спрашиваю, когда это началось, и она говорит: должно быть, когда я родилась или несколькими годами позже. Я пытаюсь переварить услышанное. Внезапно я понимаю, что маме было почти столько же лет, сколько мне, когда я родилась. Какова вероятность, что мои дети, когда они у меня будут, унаследуют это? А если и я заболею? Но самое главное – я думаю о том, каким непростым было мое детство, как я защищала свою мать, как сильно я хотела быть с ней и какое потрясение испытала, прочтя в документах подтверждение того, что она была душевнобольной. А теперь и они говорят, что это правда, и что она, возможно, уже была больна, когда я была маленькой. Я смотрю на mamãe и думаю: а что если и те периоды, когда она оставляла меня одну, как-то связаны с ее болезнью? Я вспоминаю, как мы бродили по лесам, как болели и ныли у меня ноги, все в ссадинах и мозолях, но мама только шла вперед и велела мне не отставать. И хотя в моей памяти осталось множество счастливых воспоминаний, есть моменты, которые я так до конца и не поняла. Может быть, ее болезнь все объясняет? Я вспоминаю, как она истерически кричала у ворот приюта, и гадаю про себя, не связано ли и это с болезнью. То, что она не понимала, что должна была делать, и никто ничего ей не объяснил; и то, что она не явилась в суд. Мне больно об этом думать, и я снова чувствую себя брошенным ребенком. Я знаю, что она никогда нас не била, но если бы она была совершенно здорова, то не оставляла бы меня одну так часто. Но больше всего меня беспокоит мысль о том, что,

возможно, я всегда подозревала, что персонал приюта прав насчет болезни моей матери. Я не могу отделаться от мысли, что, возможно, продолжала отрицать это и повзрослев, только оттого, что не хотела предавать свою мать.

Я понимаю, что в детстве понимала ситуацию не лучше, чем сейчас, но чем старше становилась, тем крепче цеплялась за это отрицание, хотя голосок в голове твердил обратное. Невзирая даже на воспоминания, которые я не всегда понимала. Мне не хотелось, чтобы это оказалось правдой, и единственным способом не дать волю сомнениям было ни на секунду не верить этому настойчивому голоску, продолжавшему твердить «А вдруг?» Нелегко признать, что я стала жертвой собственного отрицания. С моей стороны это было наивно, но в то же время я понимаю: это самое отрицание помогло мне выжить. Но как больно осознавать, что этот красивый стеклянный шар был с трещиной. В детстве мне все виделось в черно-белых тонах, я не могла иначе. Из-за своего упрямства, даже повзрослев, я отказывалась прислушаться к шепоту в голове, который сомневался в умственном здоровье мамы.

Mamãe говорит, что ей явился Бог и велел оставить нас в детском доме. Если бы она знала, что нас у нее отнимут, то не послушала бы его. Я улыбаюсь, не зная, что делать. Не могу же я просто сказать ей, что я благодарна за то, что «Бог» ей это подсказал, – ведь на самом деле так и есть. Я чувствую, что разрываюсь надвое. С одной стороны, я испытываю разочарование и не знаю, как сложится наше дальнейшее общение и как повлияет на него ее болезнь. Но, с другой, я поражена тем, что, несмотря на болезнь, она окружила меня любовью и теплом, смогла воспитать и научить быть верной. Я знаю, что эти чувства не раз спасали меня. Но самое поразительное то, что маленькой Криштиане удалось выжить в пещерах, на улице и в трущобах. Впервые в жизни я по-настоящему осознаю, через что прошла и как горжусь той маленькой девочкой, которая так отчаянно боролась.

Внезапно мама снова спрашивает о Патрике. Мне это приятно: она уже несколько раз спросила о нем. В ее любви не может быть сомнений, я всегда ее чувствовала. Многое всплывает во время нашей беседы. Например, я узнаю, что моего биологического отца звали Бето, и его убили, когда я была маленькой. По тому, как мама о нем говорит, я понимаю, что она его очень любила. Я пытаюсь представить свою семью – одновременно новую и старую. У матери моей матери было двадцать детей.

– Погоди-ка! – вмешивается Витория и принимается спорить со своей старшей сестрой Эльзой о том, сколько все-таки было детей – двадцать или двадцать один. Мы с Ривией потрясенно переглядываемся. Я прошу Ривию спросить у моих тетушек, сколько у меня двоюродных братьев и сестер – в ответ они лишь разводят руками: они давно сбились со счета. В этот момент я думаю о том, что хорошо бы их всех найти.

Все перебивают друг друга, но ясно одно: мамины родители жили в Диамантине. Жили они неплохо, дедушка был щедрым человеком. Когда к нему приходили за помощью, он часто одалживал деньги, но редко получал их назад. И вот понемногу семья дошла до того, что едва сводила концы с концами. Однажды, когда моей матери – самой младшей из их огромного выводка – было четыре года, он покончил жизнь самоубийством: застрелился. Бабушка осталась совершенно одна с кучей детей, а через два года, когда маме было шесть, умерла и она. Маме пришлось отправиться в Рио-де-Жанейро, к брату. Кажется, никто не хочет рассказывать эту историю целиком: чувствуется, что им неловко, но в конце концов они признаются, что у маминого брата были проблемы с алкоголем, и он плохо с ней обращался. Когда ей было четырнадцать, она в буквальном смысле выпрыгнула из окна и сбежала. Потом у нее родилось двое детей – мои старшие братья. Я спросила о них и узнала, что один умер, а куда делся второй, никто не знает. Еще у мамы был ребенок после Патрика, и одна бездетная состоятельная пара предложила ей за него деньги. Пока она была беременна, они давали ей денег и оплачивали медицинскую помощь, а потом забрали ребенка. Когда же мама передумала и захотела отдать им деньги, а взамен вернуть своего ребенка, было слишком поздно. Я спрашиваю: где он теперь? Но они о нем ничего не знают. Я до сих пор помню шрам от кесарева сечения, который показывала мне мама в один из своих визитов в приют, когда я спросила о своем младшем брате, которого назвала Эрик. Помню, как хотела его увидеть – хоть разок! – чтобы знать, как он выглядит.