Второй шанс для Кристины. Миру наплевать, выживешь ты или умрешь. Все зависит от тебя - [37]

Из окна автомобиля я смотрю на проносящиеся по шоссе машины. Мимо проезжает автобус – слишком быстро. Движение в Швеции определенно нравится мне больше, хотя сама я вожу так, как будто живу в Сан-Паулу. Мы выехали из района небоскребов и больших галерей, и теперь по пути нам встречаются здания поменьше, магазинчики и большие деревянные телефонные столбы с безумным количеством электрических проводов – этот пейзаж кажется мне чрезвычайно опасным. Широкое шоссе сменилось улочками поменьше, по которым снуют люди в шлепанцах. Едем мимо палатки с кокосовой водой, там же продаются початки кукурузы, и все кажется до боли знакомым. Сложно описать это чувство: я как будто знаю этот мир, и в то же время он кажется таким чужим.

Водитель останавливается у магазина. Мы идем за конфетами «Бон-О-Бон». Пройдя несколько полок, я наконец вижу их – желтые коробки с конфетами. Они в точности такие, какими я их помню. Я показываю Ривии, что нашла их, и беру одну коробку, чтобы рассмотреть поближе: теперь она кажется меньше, чем двадцать четыре года назад. Я улыбаюсь и чувствую, как глаза наполняются слезами. Это так нелепо – плакать над коробками с конфетами, но я плачу. Воодушевившись, я набираю полные руки коробок. Потом мы понимаем, что все нам не унести, и Ривия спрашивает у одного из консультантов, нет ли у них большой картонной коробки. В приюте живет около двадцати детей, поэтому я кладу в картонку штук тридцать коробок, и мы грузим ее в машину. Ехать нам недалеко, и во время этой короткой поездки я невольно задаюсь вопросом, почему в приюте всего двадцать детей. Когда я там была, нас было две или три сотни. Не то чтобы я их считала, но нас точно было больше двадцати.

Я знаю, что многие мои воспоминания очень точны, но знаю и то, что в детстве все видится по-другому. Например, я помню, как мы с мамой бродили по Диамантине во время карнавала и как я увидела на улице танцующего дьявола. Мама рассказывала мне много историй о Боге, Иисусе и дьяволе – и вот я увидела, как он танцует. Я ужасно испугалась, что он меня заберет. Помню, как я спряталась за маму. После этого я еще долго верила, что видела настоящего дьявола. То, что в четыре года казалось таким реальным, теперь вызывает у меня только смех. Но ведь от этого мои эмоции в тот момент не поменялись. Поэтому, садясь в машину с коробками конфет, я думаю: «Может, я неправильно запомнила? Сколько нас было в приюте?» Я так боялась своих воспоминаний, но в то же время надеялась их сохранить, и теперь для меня чрезвычайно важно, чтобы они оказались верными.

Мы выходим из машины, я подхожу к приюту и жду, заглядывая за маленькую желтую калитку. В мое время она была выкрашена черной краской. В некоторых местах желтая краска отстала, и сквозь нее проглядывает черная. Я вдруг понимаю, что судорожно сжимаю прутья калитки.

Когда тебе восемь и ты совершенно одна в этом мире

1991 г.

Я и сама не знаю, что произошло. Что изменилось? Почему вдруг они решили, что моя мама – плохая? Знаю только, что кому-то пришло в голову, что я не должна больше быть ее дочерью, и они приняли решительные меры, чтобы помешать нам видеться и чтобы мама больше ко мне не приходила.

После того как хозяйка приюта объяснила моей маме и мне, что мы больше не увидимся, мне стало совсем туго в приюте. Я помню, с чего все началось. Однажды солнечным воскресеньем, когда к одним детям пришли родственники, и они общались на заднем дворе, другие – те, к кому никто не пришел, – стали бегать вокруг. Кто-то перешептывался между собой, кто-то кричал, и все были в приподнятом настроении. Судя по всему, творилось что-то необычное, и нам с Патрисией стало любопытно, из-за чего вся суета. Мы последовали за потоком детей. Казалось, что-то происходит у главного входа в приют. У ворот собралось множество ребят, и мы оказались в самом хвосте толпы, откуда ничего не было видно. Работники приюта кричали, чтобы все возвращались внутрь.

Патрисия спросила у какой-то девочки рядом, из-за чего весь шум. Та ответила, что, похоже, у ворот стоит кто-то из родителей и зовет своего ребенка. Патрисия застыла и посмотрела на меня. Мы обе подумали об одном и том же. Она нащупала мою руку и крепко ее сжала. Может быть, наша связь матери и дочери давала нам особую энергию, которую могли чувствовать только мы. Может быть, все дело было в той любви, что мама дала мне, и благодаря которой в глубине души я чувствовала, что она любит меня, несмотря ни на что. Как бы то ни было, я знала: за воротами стоит моя мама. Я стала пробиваться сквозь толпу и орать другим детям, чтобы они расступились. Чем ближе к калитке, тем отчетливее был ее голос: никогда в жизни я не слышала, чтобы мама так кричала. Это был крик отчаяния, полный страха, гнева и беспомощности. Я слышала, что она кричала мне:

– Криштиана, где ты? Я хочу увидеть мою дочь! Я имею право видеть мою дочь! Криштиана!

– Ее здесь нет! – ответил ей рассерженный женский голос.

– Я знаю, что она здесь! Вы не можете ее у меня отнять! – ответила мама и снова стала истерически выкрикивать мое имя.

Мне было ужасно больно – и в то же время я почувствовала облегчение: мама пришла за мной! Она не бросила меня, она меня любит, и она здесь! Распихивая всех локтями, я бежала вперед, к калитке, и вот наконец увидела ее. Она была в ужасном состоянии, плакала и кричала. Я никогда не видела ее такой. Я тоже закричала, но в этот момент кто-то меня схватил. Я снова услышала, как мать выкрикивает мое имя. Чья-то рука крепко сжала мою – это была одна из работниц приюта. Я чувствовала одновременно горе, гнев и страшную ярость. Я пнула женщину изо всех сил и ударила ее свободной рукой по лицу, и когда она ослабила хватку, бросилась к воротам. Я протянула руки к маме и почувствовала ее прикосновение.