Второй шанс для Кристины. Миру наплевать, выживешь ты или умрешь. Все зависит от тебя - [13]

Я знала, что должно произойти. Хоть я и не все понимала, но все же знала: сейчас полицейский ее ударит. Как он там сказал? «Или ты, или твоя дочь…» Это я виновата в том, что мы там оказались, и это из-за меня ей пришлось пойти с полицейским. «Господи, пожалуйста, пожалуйста! Пусть, когда я вырасту, я стану большой и сильной! Тогда я смогу дать отпор плохим людям вроде полицейских, чтобы они не делали больно тем, кого я люблю». Тут заплакал Патрик, и я принялась его убаюкивать. Мне хотелось, чтобы он затих – тогда и мама не будет волноваться. Мне хотелось, чтобы она знала: я смогу позаботиться о нем, даже когда ее нет рядом. Понимал ли Патрик, что происходит? Чувствовал ли он мою тревогу и мамину боль? Я изо всех сил думала: «Я люблю тебя, братишка, и никому не дам тебя в обиду! Обещаю…»

Не знаю, сколько мы прождали маму. Патрик заснул, а я сидела на холодном бетонном полу, прислонившись спиной к стене. Помню, как затекла ягодица и нога, но я боялась пошевелиться. Мне не хотелось разбудить брата, и я старалась не думать о том, что происходит за закрытой дверью. Казалось, прошла целая вечность, когда наконец вернулся тот же полицейский вместе с мамой. Вид у него был очень довольный, он посмотрел на меня и жутковато улыбнулся. От этой его улыбки мне стало одновременно страшно и противно.

Когда я спросила маму, что случилось, она ответила, что ей просто задали пару вопросов о том, что на самом деле произошло на рынке, и мне не о чем беспокоиться, к утру все пройдет. Впервые в жизни я почувствовала, что мама мне солгала. Мне не хотелось сделать что-то, что еще больше рассердит или расстроит ее, поэтому я просто легла на пол и прижала к себе Патрика, чтобы его согреть.

Мама лежала рядом, но я повернулась к ней спиной и свернулась в калачик. Мне хотелось, чтобы она чувствовала, что я ее люблю, но в то же время, я понимала, что ей нужно пространство и время, чтобы прийти в себя. Я притворилась, что сплю, но на самом деле не сомкнула глаз почти всю ночь. Я слышала ее дыхание и понимала, что она плачет. Слезы бессилия совсем не похожи на слезы тревоги. Это не те слезы, что текут нескончаемым потоком или жгут глаза.

Эти слезы тихие и обреченные, когда ты знаешь, что всем все равно, и эти слезы – все, что тебе остается.

Но они нужны, чтобы идти вперед и вновь ощутить надежду – ведь эти слезы приносят облегчение. Я знаю, что для шестилетнего ребенка, нуждающегося в материнской любви, эти слезы значат очень много. Моя мама часто плакала от бессилия. И хотя это было ужасно, теперь, повзрослев, я понимаю, что, когда ты можешь плакать, – это хорошо. Но нет таких слез – видимых или невидимых, – которые могут исправить положение вещей, особенно для тех, кто слаб и беспомощен.

Я долго лежала без сна и молилась Богу, чтобы моя мама снова была счастлива и чтобы он позволил нам выйти из полицейского участка. Только это мне и оставалось – я была бессильна что-либо изменить. Я молилась Богу, чтобы он помог мне найти способ заработать немного денег на следующий день и купить маме что-нибудь хорошее. Может быть, тогда она забудет об этой ужасной ночи, о нашей беспомощности и о том, как раз за разом нам приходится от нее страдать. За ночь Патрик просыпался несколько раз, и мама иногда брала его осторожно из моих рук и кормила грудью, а потом возвращала мне.

Я поняла, что ей все еще нужно время, взяла Патрика и снова повернулась к ней спиной, чтобы мама еще немного отдохнула. Я взглянула на брата. Он был такой хорошенький, но теперь от него пахло смесью детского запаха, мочи и кала. Потом я посмотрела на маму. Мне не хотелось ее беспокоить, но она все равно поняла, что я собираюсь сделать, и, ни слова не говоря, вручила мне кусок ткани. Я взяла ее и снова повернулась к ней спиной. Патрик вел себя хорошо – не плакал и не кричал. Я развернула полотенце, в которое он был завернут. Одежды на нем не было, только тряпичный «подгузник». Я расстегнула английскую булавку, скреплявшую пеленку, развернула ее и попыталась собрать как можно больше кала сухой частью его старого подгузника. Потом завернула его в чистую пеленку и снова в полотенце, прижала его к себе и стала смотреть, как он засыпает. Это был самый красивый ребенок, которого я когда-либо видела, и он был мой и мамин. Когда он плакал, я иногда смеялась над ним, потому что он становился похожим на сморщенного старичка – славного, сердитого, морщинистого дедушку. Я поцеловала его в щеку и попыталась заснуть.

Водоворот мыслей

2015 г.

Проснулась я от голоса пилота, и мозг тут же лихорадочно заработал.

Я знаю: одна часть меня – Криштиана – летит домой, а другая – Кристина – покидает свой дом. Наверное, так я чувствовала себя все эти годы, живя в Швеции: часть меня хотела домой, но другая часть уже была дома. Не знаю, как будет после этого путешествия, переполненного эмоциями, но мне трудно поверить в то, что по возвращении в Швецию я буду чувствовать себя не в своей тарелке. А каково мне будет снова ступить на бразильскую землю? Так, словно я опять вернулась домой? Я понимаю, что страна изменилась с того момента, когда я в последний раз там была. Надеюсь, к лучшему. Все места, люди, культуры меняются, но самое главное – меняемся мы сами. Я уже не та, что прежде. Я знаю лишь то, что сижу сейчас на борту этого самолета, летящего где-то над Атлантическим океаном, и меньше, чем через десять часов, приземлюсь, – и от этого ощущаю нечто вроде легкой истерики.