Второй круг - [47]

— Что-нибудь принести? — спросила официантка: наверное, решила отвлечь его от грустных мыслей.

— Счет. И поскорее.

И пока щелкали костяшки счетов, он продолжал глядеть на непочатую бутылку вина и думал:

«Вот бутылка. Если пить из горлышка, кверху полетят пузырьки воздуха — буль-буль-буль».

— Получите счет, пожалуйста.

Люба и два типа, словно заговорщики, говорили о чем-то, а потом, разом откинувшись, захохотали. Росанов увидел ее смеющийся рот.

Он поднялся, прихватив бутылку, и подошел к Любе. Она поглядела на него удивленно, ясные, невинные глаза и потом — херувимская улыбка. Он стал лить вино на пол с самым серьезным видом. Он лил так, что брызги отлетали на Любины ноги — она их приподняла. Иногда он направлял струю на ее туфли, иногда на джинсы. Люба глядела на него с испугом и восхищением, как завороженная.

— Ну ты! — сказал один из типов, приходя наконец в себя.

Росанов поднял почти пустую бутылку к губам и сделал последний глоток. Потом поставил бутылку перед типом и сказал:

— На!

Тот растерялся: никак не мог сообразить, что тут происходит. Росанов бросил на стол Любин номерок и двинулся к выходу.

— Стой, стой! — закричала она, но он шел не оглядываясь. Люба догнала его. В ее руке был обкусанный пирожок.

— Постой, дурачок!

И, вдруг низко наклонившись, поймала его руку и прижалась к ней губами, не выпуская, однако, пирожка.

— Ты что? Озверела?

— Прости! — прошептала Люба и подняла к нему лицо.

С некоторым удивлением он увидел на ее глазах слезы — «Если можешь, прости». «Можно я тебя поцелую? За пробуженный в сердце май?..»

— Не здесь…

Она сунула пирожок в зубы, освобождая руки, в позволила гардеробщику профессорского вида одеть себя.

На улице она обняла Росанова за пояс и прижалась к нему.

Из-за угла показался подвыпивший мужичонка. Люба вдруг подлетела к нему и воскликнула с сумасшедшим, звездным сиянием в глазах:

— Вот вам пирожок!

Мужичок, с благодарностью принял пирожок, не замечая, что он обкусан и, приложив к груди левую руку, сделал шутовской поклон и понес пирожок, как горящее сердце, над головой. Он шел строевым шагом, высоко задирая ноги, и с поднятым пирожком в, руке. Тоже, видать, юморист!

— А как тебя зовут? — спросила Люба.

Росанов опешил.

— Витя, — выговорил он.

— А по отчеству?

— Иван Максимович, — произнес он растерянно и взглядывая на пьяненького с поднятым пирожком и его вздрагивающие, видные со спины щеки.

Люба громко захохотала.

— Ты меня сегодня покорил, — сказала она, отсмеявшись, — ты прекрасен. Ты — викинг! Сегодня я в тебя безумно влюблена.

— М… м… м…

Он хотел спросить, при чем тут викинги.

— Ты — мой любимый писатель.

— Как так? — не понял он.

— Ну ведь ты — писатель и мой любимый. Значит, ты мой любимый писатель. Понятно?

— Понятно.

— А ты меня любишь?

— Еще как!

Они остановились и стали целоваться. Проходящий мимо народ честной обтекал их с двух сторон, «как горный поток камни».

А потом они шли по вечерней Москве, потом бежали. Так уж заведено, что «она» будто бы куда-то убегает, а «он» будто бы боится, что она убежит, и гонится за ней.

Потом они курили у памятника Гоголю на Суворовском бульваре и вдруг очутились у дома Люции Львовны. Росанов потянул Любу прочь, но она уперлась.

— Слушай. Играют, — сказала она, — ты знаешь, что это играют?

Это бренчал парень, живущий напротив Люции Львовны.

— Не знаю, — сказал он.

— Это Бетховен, дурачок. Это последняя его соната. Ариэтта, вторая часть.

— Ну и что?

— Дослушаем.

Они дослушали ариетту. Люба всплакнула.

Шумел, сверкал окнами и вспышками троллейбусов город.

Если подумать разом о людях, которые скрываются за этим множеством огней, голова пойдет кругом.

Люба поглядела на Росанова и сказала:

— Мне пора.

Он хотел удержать ее, в его глазах на какое-то мгновение мелькнул страх. Она закрыла его рот ладонью и прошептала со значением:

— Молчи. Так надо. Тихо.

Потом наклонила его голову и крепко, обстоятельно, но как-то бездушно поцеловала в губы. Она похлопала его по щеке, зачем-то погрозила пальцем и зашагала по залитому лиловым светом фонарей влажному асфальту. Она шла по-женски неэкономно, сильно разводя носки в стороны. Каблуки ее туфель, касаясь земли, подрагивали. Эта походка взволновала его до дурноты.

Он побежал к телефону и, долго не попадая в гнездо монеткой, наконец набрал номер Люции Львовны.

— Где ты? — спросила она весело.

— Я недалеко… Я рядом… Я по делу… Срочное дело, — проговорил он.

— Что случилось? Что о тобой? — заволновалась Люция Львовна, и он почувствовал, как ее глаза в этот момент наполнились самым искренним состраданием, хотя она прекрасно понимала, что волноваться не следует.

— Я тут, внизу.

— Поднимайся.

В одиннадцать часов вечера он уходил, проклиная себя, Люцию Львовну, Любу, Мишкина и весь мир. Больше всего досталось, пожалуй, Мишкину.

А потом он поехал к Нине.

Он ввалился к ней в первом часу, Нина уже спала. Он сел за стол и захныкал.

— Я плохой! Я гад ползучий. У тебя есть чего-нибудь выпить?

— Пиво.

— Неси. А я, знаешь, только что переспал почти что с родной теткой. Она старше меня на двадцать лет.

— Врешь!

— Ну да. А сперва я хотел соблазнить свою почти племянницу и для этого лил ей на ноги какой-то портвейн. Но она удрала на свидание с одним прохвостом. И за мной гналась полиция. То есть милиция. Была перестрелка. Я ранен. Ты не волнуйся — кость не задета. А это что? Откуда книги?