Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов - [175]
У Гровса, Стимсона и ряда других американцев, причастных к атомной политике, язык развяжется после смерти Рузвельта и еще больше с окончанием Второй мировой войны[870]. В 1942–1945 годах они делали свое дело под покровом таинственности, непроницаемой даже для вице-президентов, госсекретарей и почти всех министров. Последнее дало почитателям политики подавляющей силы козыри перед их соперниками, когда пробил час определять место и курс Соединенных Штатов в послевоенном мире, заново пересчитывать врагов и друзей.
Конец 1944 года прошел под знаком нарастания разногласий между США и Англией. Недовольство поездкой Черчилля в Москву было одним из его симптомов. Рузвельт неприязненно наблюдал назойливые старания Лондона восстановить довоенные режимы в Италии, Греции и ряде других европейских государств. Хотя, как показывает пример Франции, сами Соединенные Штаты не блистали щепетильностью и последовательностью, когда им надлежало согласовывать широковещательные декларации о демократии со своими поступками.
Во время вооруженной интервенции англичан в Грецию, уже освобожденную внутренними силами страны от захватчиков, – интервенции во имя восстановления трона короля Георга II и демонстрации британского флага в этой части Средиземноморья, – адмирал Кинг издал приказ, которым запрещалось использование для операции американских танкодесантных средств. Приказ был отменен распоряжением Леги, но точка зрения США в принципе не изменилась. 13 декабря 1944 года Рузвельт прямо заявил Черчиллю, что не имеет «возможности встать на Вашу (британскую) позицию при нынешнем ходе событий в Греции»[871].
Какую-то роль играло настроение общественности. Президент не забыл своего прискорбного эксперимента с адмиралом Дарланом и отклика, который вызвала попытка опереться во французских делах на эту скомпрометированную коллаборационизмом фигуру. Не менее важным, однако, было желание выдвинуться в ангелы-хранители демократии и свободы, стремление стать единственным истолкователем Атлантической хартии и ее гарантом. На фоне английского произвола и жестокостей, с какими Черчилль утверждал свои «искренние советы», Соединенным Штатам было затруднительно критиковать не нравившиеся им действия СССР в Восточной Европе, добиваться от Москвы большей гибкости.
Разочаровывающее сотрудничество с британской стороной и неровно складывавшиеся отношения с СССР возбудили у Рузвельта сомнения в полезности для США надолго застревать в Европе. Вряд ли искренние и стойкие. В телеграмме Черчиллю 18 ноября 1944 года он писал: «Вам, конечно, известно, что после краха Германии я буду должен доставить американские войска на родину так быстро, как это позволяют транспортные проблемы». Премьер высказал по этому поводу серьезные опасения[872], чего, вероятно, и добивался президент.
22 ноября Рузвельт предложил англичанам обратиться к немцам с призывом прекратить сопротивление ввиду его бесполезности и избежать тем самым дополнительных ненужных жертв и разрушений, подчеркивая, что цель союзников – ликвидация нацизма и «возвращение немецкого народа к цивилизации всего остального мира». Он как будто поменялся с Черчиллем местами. Теперь премьер настаивал на том, чтобы держаться «установки на безоговорочную капитуляцию». По его мнению, в тот момент немцы могли принять увещевание за признак слабости и усилить сопротивление[873].
Что двигало президентом – усталость, раздражение из-за несбывшихся обещаний генералов, предчувствие испытаний, что готовил западным державам Гитлер? Можно лишь догадываться, что двигало Черчиллем, когда он 15 декабря 1944 года раскрывал перед палатой общин планы передачи Польше восточных областей Германии и ликвидации Восточной Пруссии. Немцам давалось понять: чем дольше они будут откладывать капитуляцию на Западе, тем суровее станет расплата на Востоке?
На исходе 1944 года боевой пыл американских вооруженных сил подостыл, готовность вести крупные сражения на Европейском театре заметно снизилась. Арденнское контрнаступление вермахта, проводившееся ограниченными силами и на узком участке фронта, «вынудило США использовать все имевшиеся дивизии». Кризис, вызванный этим предприятием, «полностью поглотил весь стратегический резерв». «К счастью, – отмечал М. Мэтлофф, – это было последней неприятной неожиданностью. Если бы произошел еще один такой кризис, то дивизий для него уже не нашлось бы»[874]. Обычно без резервов идут на рать, когда нужда загоняет в угол или есть уверенность, что впереди не жаркий бой, а необременительная процедура подсчета пленных и трофеев.
В середине сентября американское командование не сомневалось, что победа – дело ближайших дней[875]. Превосходство в танках 20:1, в самолетах – 25:1, высокая подвижность соединений западных держав против лишенных маневренности сил вермахта – все настраивало на благодушный лад. «Организованное сопротивление под руководством германского Верховного командования, – выстраивали гороскопы аналитики разведки, – вероятно, не продлится дольше 1 декабря 1944 года, а… возможно, оно прекратится еще раньше»[876].
На встречах Даллеса и Гэверница с начальниками разведки из корпуса О. Брэдли (декабрь 1944 года) говорилось о том, что «имеется еще ряд германских генералов, которые не верят в обещания Гитлера и которые были бы рады сдаться, представься возможность сделать это разумно, безопасно для самих себя». После этого совещания Гэверниц направился в лагеря для военнопленных, где совместно с сотрудниками британской МИ-6 отобрал группу немецких генералов с целью учреждения комитета наподобие «Свободной Германии». План был расстроен указанием из Вашингтона на «самом высоком уровне»: «Не использовать одних немецких милитаристов для разгрома других немецких милитаристов». К превеликому огорчению А. Даллеса
