Второй эшелон. След войны - [15]

— Вот на столе бумаги. Разберитесь в них и доложите план мероприятий по принятию кандидатов в курсанты. Надеюсь, вы покажете, на что способны…

Перелистывая бумаги — приказы, планы, наряды на продовольственные пайки, на одежду и обувь — Быстров в рассеянности забыл, с кем имеет дело, обратился к Кислякову:

— Ничего не понимаю. Мы что, должны ежедневно принимать по стольку человек, проверяя их через мандатную, медицинскую и предметные комиссии? Сколько же тут этих комиссий…

— Вы математик, подполковник, ей-богу математик, но только пока ничего не поняли. Принимать курсантов будем не мы, как вы думаете, а лично вы, председатель мандатной комиссии. И отвечать будете за каждого принятого курсанта, за каждого, понимаете? И за медицинскую комиссию тоже ответственность возлагаю на вас. Продовольственные пайки на десять суток отпущены в мое распоряжение. Я даю вам на два дня меньше, только на восемь суток. Как вы там сделаете, сколько и когда примете — это не мое дело, но чтобы все было закончено за восемь рабочих дней, а сколько в них рабочих часов — дело ваше. Предметных комиссий не будет. Не такое сейчас время. Что касается пайков на оставшиеся двое суток, их я резервирую на строительство овощехранилища, которое старые хозяева так и не построили, хотя не один год тут жили… Вам все ясно?

— Вполне, только позвольте…

— Митинговать не будем. Из того списка отберите пять политработников в мандатную, организуйте медицинскую и с поступлением кандидатов в курсанты приступайте к работе. Может быть, я вам и строительство овощехранилища доверю… — И добавил с издевкой: — Или вам такое не приходилось?

Строить Быстрову приходилось больше, чем Кислякову. Но тот был ожесточен, взвинчен, и попытки установить взаимопонимание с ним сейчас были бы унизительными.

— Нет, не приходилось.

— И нужники строить будете, если я прикажу.

— Приказать вы все можете…

— Я вас не задерживаю, подполковник.

Настроение было подавленное. Быстров понимал, что работа в училище имеет свою специфику. Недаром же на курсах «Выстрел», например, еще в довоенные годы существовал отдельный курс для подготовки командиров — преподавателей военно-учебных заведений. И вот этой специфики, несмотря на немалый срок службы в армии, Быстров не знал, понимал свою неподготовленность, и к Кислякову претензий не имел. «Понятное дело, — рассуждал он, — Кислякову сейчас необычайно трудно, и он как бы обманут. Ожидал знающего училищную службу заместителя, возможно знакомого, сослуживца, на которого мог опереться, довериться, назначение которого было уже согласовано, а вместо него прислали не знающего условий работы полуинвалида. Груб он, конечно, и трудно будет с ним, но люди не шарикоподшипники одной серии, и почему они должны укладываться в мою модель человека?» Но Быстров верил, что эти трудности преодолимы, если он найдет свое место в этой незнакомой ему среде. А вот если бы ему сказали, что вскоре он сам будет встречать прибывающих в училище командиров-фронтовиков так же недоверчиво, как и Кисляков, только по форме иначе, — он бы этому ни за что не поверил.

Первая партия кандидатов в курсанты прибыла еще до полуночи. Мандатная комиссия в составе пяти человек начала прием ровно в шесть утра и с получасовым перерывом работала все восемь суток ежедневно до двадцати трех часов.

Темп работы определялся численностью поступающих. В итоге не более трех минут на одного курсанта. Члены комиссии понимали, что те наспех заданные вопросы, ответы на которые известны по личным делам призывников, составленным райвоенкоматами, никаких новых сведений о призывнике не дают, но вынужденно спрашивали все одно и то же: — образование? — жалобы на здоровье? — занимался ли физкультурой? — состав семьи?

Задавали сначала еще один вопрос, может быть, главный — желает ли учиться на младшего лейтенанта? Но этот вопрос пришлось снять вследствие почти единодушно отрицательного ответа:

— Учиться не хочу. Я на фронт прошусь, и мне это обещали…

— На фронт вы и поедете, только младшим лейтенантом.

— Я сейчас на фронт хочу… там мой отец воюет, там мой старший брат… — И начинает угрожать: — Учиться не буду…

Хороший парнишка, наверное, и лицо такое милое. Поговорить бы с ним следовало, убедить. Но какими доводами ты за одну-две минуты опровергнешь глыбу убеждений, сложившуюся из таких чистых кристаллов, как любовь к родине, блистательные и призывные статьи А. Толстого, И. Эренбурга, стихи К. Симонова и А. Суркова, или навеянных даже одним плакатом «Воин, спаси!»

Никто в комиссии не знал таких слов, не обладал такой убеждающей силой, и в неимоверно тяжелом переплетении множества чувств: совести, любви к людям, понимания их большой правды и их ошибочной прямолинейности — Быстров, как утопающий за соломинку, хватался за последнее, что у него оставалось, — давил:

— Учиться вы будете! Не забывайте, что у вас отец и старший брат на фронте.

Бывало, и это не помогало, и тогда следовало последнее, приказное:

— Вы свободны, можете идти.

В дальнейшем этот вопрос никому не задавался, разговор спешили прервать раньше, чем кандидат в курсанты успевал высказать свою просьбу, такую понятную, близкую, но неприемлемую в этой обстановке. И оставалась только надежда, даже вера — в ходе учебы ему объяснят такую необходимость…