Второе рождение Жолта Керекеша - [7]

Лицо Керекеша нервно подергивалось.

Магда смотрела на него в нерешительности, потом отвернулась к окну, чтоб не смущать своим взглядом. Вдруг она что-то вспомнила:

— Но ведь в Тёрёкмезё он собирался давно. Поэтому совсем непонятно, что именно в этот день…

— Да что тебе далось это Тёрёкмезё! Со мной ты споришь, но сама такой возможности не исключаешь. Скажи честно: способен на это Жолт или нет?

— Нет, — сказала Магда с некоторой досадой.

— Хм!.. Ты просто хочешь меня утешить. Я ведь еще успею прийти в отчаяние, когда заявятся к нам с собакой… Ждать, кстати, придется недолго…

— При чем тут собака?

— Я не рассказал тебе всего до конца. В подвале нашли носовой платок Жолта.

— Платок Жолта?

— Я его узнал.

Магда онемела, потом выглянула во двор из окна.

— Вон ведут собаку, — сказала она с удивлением.

— Ведут собаку?

— Вернее, наоборот: собака ведет милиционера.

Керекеш бросился к окну. Так и есть! Черная с пестриной немецкая овчарка, принюхиваясь к земле и туго натягивая длинный поводок, тащила младшего сержанта к воротам. На улице она пустилась трусцой. За ними, в измятой рубашке, исполненный горячего воодушевления, спешил экс-почтальон. Потом показался старший сержант и, оглянувшись в воротах, дружелюбно помахал жильцам. Керекеш в смятении повернулся к жене:

— Что это значит?

— Ничего особенного. Они ушли. Очевидно, собака взяла след.

Керекеш промолчал и уставился вдаль, от волнения слегка закосив глазами. Магда смотрела на него с состраданием.

— Поверь, никаких неприятностей не будет, — сказала она совсем тихо.

Керекеш встрепенулся.

— Собака взяла неверный след. Но что же тут удивительного? Городской дом такого типа, как наш, для собаки — целое море различных запахов…

— Послушай, Тамаш! Носовой платок не такое уж неопровержимое доказательство.

— Каждый божий день мой сын терзает мне нервы!

— Потому что ты ждешь от него больше того, что он в состоянии дать. Он ведь еще ребенок…

— То, чего ждут от него, не в счет. В восемь месяцев он выбрался из манежа сам и чуть не сломал себе шею. Ни один его сверстник не был на это способен. Тогда я этого от сына не ждал. До сих пор поражаюсь, где он взял столько силы.

— Ты же в нем и развил эту силу. Ему было всего два месяца, когда ты стал с ним заниматься гимнастикой. И, надо сказать, не без успеха.

— Успех блестящий. Как у десятков других детей: ушибы, трещины, шрамы. Само по себе все это пустяки. Мальчик пробует свои силы, и это в порядке вещей. Но в Жолте постоянно присутствует нечто: то ли какая-то необоримая бесчувственность, то ли жестокость. И эта непонятная жестокость меня настораживает.

— Ты не можешь простить ему ту недобрую шутку…

— Недобрую шутку? Уничтожать несчастных букашек, сжигая их с помощью увеличительного стекла, — это всего лишь недобрая шутка? О господи!.. Пусть себе ребенок резвится, а мы должны набраться терпения и все, все сносить. Но до каких пор?!

— Ты слишком мнителен, Тамаш. А это усиливает…

— Всего лишь раз, и то по недоразумению, он получил от меня затрещину. С тех пор мной владеет настоящий комплекс. Я не смею даже прикоснуться к родному сыну, потому что он оказался так же чувствителен, как и упрям. Но если выяснится, что дом поджег он…

— Перестань фантазировать, Тамаш! Дался тебе этот несчастный платок! А мальчик в полусотне километров отсюда. Даже для милиции это безусловное алиби. Какой был платок?

— Грязный! Грязный до омерзения.

— Ладно. А цвет?

— То ли синий, то ли зеленый и в клетку.

— У каждого второго человека носовой платок в зеленую или синюю клетку, а у мальчишек вдобавок и грязный.

— Магда, — сказал Керекеш раздраженно, — я бы очень хотел ошибиться.

— Пожалуйста, не сердись, но это смешно: у тебя ни на минуту не возникает сомнений, что виноват именно Жолт.

Керекеш помолчал, вздохнул, сел, закурил, обвел комнату странным косящим взглядом, словно впервые видел тут все: мебель, солнечный свет и собственную жену.

— Будь я в этом совершенно уверен, я не стал бы прятаться дома, а давно бы пошел в милицию, — сказал он по-прежнему раздраженно.

…Все доводы были исчерпаны. Оба устало молчали. Потом без аппетита что-то поели. Керекеш про себя решил, что непременно поговорит с кем-нибудь из милиции. Где-то в глубине души, у него еще тлела надежда: а вдруг ищейка все-таки не ошиблась? Но лишь только эта ребяческая надежда вспыхивала чуть ярче, он мигом ее гасил; как это может быть? Кто-то совсем чужой, посторонний ни с того ни с сего пробирается к ним в подвал с порохом и свечой и закладывает «зажигательную бомбу замедленного действия»? Нет и нет! Разумеется, нет. Речь может идти либо о больном пироманией, либо… Ни один довод Магды не мог его убедить. Магда — мачеха и оправдывать, заступаться за пасынка считает своим неотъемлемым долгом. Ее, естественно, можно понять.

Магда часа два на балконе курила. Потом увидела экс-почтальона. Со слипшимися волосами, с багровым лицом, он шел пошатываясь, один, поминутно поддергивал сползавшие на ходу штаны и оживленно объяснял что-то воображаемому партнеру.

— Он, кажется, еще не окончательно захмелел, — заметила Магда.

Керекеш махнул рукой:

— Он всегда до краев налит палинкой.