Второе лицо, настоящее время - [6]

Группа подростков, стоящих у нашей машины, оглядывается на меня, девочки крепко обнимают, мальчики прислоняются в полуобъятии: плечи вместе, бедра врозь. Одна из девочек, веснушчатая, с мягкими рыжими, ниспадающими на плечи кудряшками, некоторое время робеет, потом неожиданно стискивает меня в объятиях и шепчет на ухо:

— Я так рада, что ты в порядке, мисс Ти. — Звучит это так пылко, будто она сообщает некую тайну.

Сквозь толпу, раскрыв объятия и широко улыбаясь, пробирается какой-то мужчина. Ему около тридцати, может быть, чуть больше. У него прическа, бывшая в моде не менее десяти лет назад, чересчур юношеская для его возраста, с торчащими, как бы растрепанными ветром и умащенными гелем вихрами. На нем отглаженные брюки цвета хаки, темно-синяя рубашка с закатанными рукавами и свободный галстук.

Мужчина, обнимая, чуть ли не душит меня, а запах одеколона обволакивает не хуже, чем еще один комплект его рук. Вот уж кого нетрудно отыскать в воспоминаниях Терезы: это Джеред, духовный пастырь молодежи. Он был самым страстным проповедником из тех, что были знакомы Терезе, и объектом ее страсти.

— Как здорово, что ты вернулась, Тереза! — говорит он. Его щека прижимается к моей. — Мы так по тебе соскучились.

За несколько месяцев до той передозировки группа молодежи возвращалась в школьном автобусе из дальней уикендовской поездки. Ближе к полуночи Джеред сел рядом с ней, и она, вдыхая запах этого самого одеколона, заснула, прислонясь к нему.

— Бьюсь об заклад — уж ты-то точно соскучился, — говорю я. — Взгляни на свои руки, Джеред.

Улыбка его по-прежнему лучезарна, руки все еще лежат на моих плечах.

— Извини?

— Ой, ради бога, ты прекрасно слышал, что я сказала.

Он роняет руки и вопросительно смотрит на моего отца. Ему довольно удачно удается изобразить искренность.

— Я не понимаю, Тереза, но если…

Я бросаю на него взгляд, от которого он отшатывается от меня.

Позже во время той поездки Тереза, проснувшись в какой-то момент, увидела, что Джеред по-прежнему сидит рядом, ссутулившись, с закрытыми глазами и раскрытым ртом. Руки его покоились у нее между бедер, большой палец — на колене. Она была в шортах и чувствовала жар навалившейся на нее плоти. Его рука была в каких-то дюймах от ее промежности.

Тереза поверила, что он спал.

Поверила она и в то, что исключительно из-за тряски школьного автобуса рука Джереда переместилась в складку ее шортов. От возбуждения и смущения ее бросало то в жар, то в холод.

— Напряги память, Джеред, — говорю я и сажусь в машину.

— Для чего, собственно, существует сознание? Вот вопрос, на который мне хочется найти ответ, — сказал доктор С.

Или, возвращаясь к моей любимой метафоре, — если Парламент принимает все решения, зачем тогда нужна Королева?

У него, конечно, есть своя теория. Он считает, что Королева является кем-то вроде рассказчика. Мозг нуждается в пересказе, который придаст решениям ореол целенаправленности, ощущение неразрывности, так что он их запомнит и использует при принятии последующих решений. Он не накапливает в себе обилия возможных дополнительных вариантов, которые могут выдаваться ежесекундно. Ему требуется одно окончательное постановление, он должен знать, кем оно принято и почему. Мозг закладывает воспоминания в свои отсеки, а в сознании они отпечатываются с предельной четкостью: «Я сделал это, я сделал то». Все, что сохраняется в памяти, становится официальным документом, набором примеров, которыми Парламент руководствуется при принятии будущих решений.

— Видишь ли, Королева — всего лишь подставное лицо, — сказал доктор С. — Она представляет королевство, но не правит им, она как бы сама по себе.

— Я не чувствую себя подставным лицом, — заявила я.

— Я тоже. Никто не чувствует, — засмеявшись, ответил доктор С.

Составной частью метода доктора Милдоу является проведение время от времени совместных занятий — в присутствии Элис и Митча. На этих занятиях зачитываются вслух дневники Терезы и просматриваются фильмы домашнего производства. Сегодняшний видеофильм изображает Терезу, еще не достигшую подросткового возраста. Замотанная в простыни, окруженная малышами в купальных халатах, она пристально смотрит на лежащую в яслях куклу.

Доктор Милдоу спрашивает меня, о чем думала тогда Тереза. Доставляло ли ей удовольствие играть Деву Марию? Нравилось ли ей выступать на сцене?

— Откуда мне знать?

— А ты представь себе это. Как ты считаешь, о чем Тереза думает в этой сцене?

Она снова и снова заставляет меня проделывать это. Воображать, о чем та думает. Ставить себя на ее место. Попросту притворяться. В своей книге она называет это «коррекцией». Она придумывает массу своих собственных терминов и трактует их так, как ей вздумается, не подкрепляя никакими исследованиями. В сравнении с текстами по неврологии, которые мне одалживал доктор С, книжонка доктора Милдоу — просто реплики комика Арчи.[6]

— Ну, понимаете, Тереза ведь была доброй маленькой христианкой, так что ей, наверное, это нравилось.

— Ты уверена?

На сцене появляются умудренные жизнью мужи — три маленьких мальчика. Они вываливают на пол дары и, выпалив свои реплики, настороженно глядят в лицо Терезы. Теперь очередь за ней. Бедная Тереза оцепенела от смущения. Ведь все в упор смотрели на нее. Я почти различаю прихожан, стоявших в темноте за пределами освещенной сцены. Элис и Митча среди них не видно, но они с замиранием сердца ждут каждого слова. Я чувствую давление в груди и понимаю, что сдерживаю дыхание.