Вторая жизнь - [40]

Она ревновала Люську к нему, стараясь не подавать виду, и тоже хотела подкрашивать губы, как подруга, но потом раздумала: она и так красива!

Федор в голубой рубашке, белобрысый, могучий, как борец, сажал на ладони по малышу и, вытянув руки, качал их, а они визжали от восторга…

— Дядя Федя, меня, меня!..

Летом было знойно. Пили пиво под навесом, шли за город в степь, к подсолнухам, к реке. Люська пряталась в высоких подсолнухах и кричала призывно: «Федя, ау!..» — он находил почему-то ее, Катю, брал за руку, а однажды обнял. Она покраснела, погрозила ему пальцем: «Федор Николаевич, ау».

С Люськой они окончательно рассорились. Та шипела: я, мол, не отдам тебе моего инженера. У нас, мол, грандиозная любовь!

Черта с два, любовь!

Катя смеялась и пожимала плечами: ну, чем она-то виновата, раз Федор только на нее и обращает внимание. Или ей так кажется?!

Любовь, кто ее знает, какая она и что это такое, только вот… сумасшедшие сны, в которых Федор целует и несет ее на руках на край света, без остановки. И только во сне, вот что жалко!

Она знала от Люськи, что Федор на отлично окончил металлургический институт и уже работает мастером в мартеновском цехе, что он большой выдумщик-изобретатель, что живет он один, без родных, которые где-то в Башкирии.

Видела его шедшим с работы мимо дома, в котором она жила рядом с Люськой. Ей было обидно и завидно, когда он стучал в Люськино окно, а не в ее окно:

— Люся, готовься на «Графа Монте-Кристо»! Вот билеты. Две серии.

И ей тоже хотелось в кино на «Графа Монте-Кристо» и тоже на две серии.

Однажды она поехала к заводу на площадь. Долго ждала его у проходной. Дождалась. Он увидел ее, удивился, и она будто оказалось здесь случайно, удивилась: «А, Федор Николаевич…» И целый теплый вечер вместе шли пешком через весь город. Наверное, у нее было блаженно-восторженное или счастливое выражение лица; прохожие оглядывались на них, а парни и девушки расступались. Федор вел ее под руку, и она сияла. Бродили до ночи, не разнимая рук. Он проводил ее домой, и долго еще прощались в подъезде, и тут они поцеловались. Случайно, конечно. Так она подумала.

И начались счастливые суматошные дни первой всепоглощающей любви и того особого, радужного мира, о котором она когда-то мечтала.

Однажды к дому подкатила «Волга», блестяще-зеленая, на крыше которой были закреплены удочки, палатка и сумки. В машине сидел кто-то.

Федор постучал в окно: «Катя, живо собирайся, едем далеко, с ночевкой, на три дня». Она сначала отказывалась, заглядывала в машину: Люськи не было, и, не ответив на вопрос матери: «Куда ты?», села рядом с Федором. Всю дорогу пели песни. Катя так была весела и счастлива, что пела громче всех и, как ей казалось, очень красиво. Ах, эти несколько дней и ночей в Башкирии, в горах, в почти таежном лесу, в черемуховых речных долинах!

Жгли костры на берегу. Пили вино. Ночью звезды опрокидывались в воду… Ловили рыбу под солнцем. Федор с удочкой как великан стоял по колено в воде, без промаха пришлепывал на своем теле слепней, мучился от укусов: старался поймать для нее, Кати, царскую рыбу — форель. И уходили с Федором далеко в черемуховые заросли. И ей хотелось там остаться навсегда, чтоб был свой костер и никого, кроме Федора. И не забыть, как они купались на рассвете, ныряли в холодную глубину, бездумно лежали… Она входила в воду, не стесняясь его, а он сначала отворачивался, милый и смешной, а ей хотелось, чтобы он смотрел и смотрел на нее. Тогда, тогда он сказал ей это «люблю!». Как обещание, как клятву быть всегда, всю жизнь вместе.

…Но это было только одно такое лето в ее жизни, только одно. А потом осень, огненные, грустно шуршащие деревья, холодные голубые дожди, пасмурные небеса над голой степью и первый холодный снег, как с другой планеты.

Да, много было радостей у Федора в доме. Особенно ей нравилось, когда Федор, уходя на работу, оставлял ей ключи, если она была у него, или, если она была у матери, стучал в окно: «Катя! Катенька! Ключи!» Она чувствовала себя хозяйкой в его доме.

Но вскоре теплую домашнюю тишину, ожидания Федора с работы сменили растущая отчужденность, ее неуверенность в будущем, неясная тревога в думах о себе и Федоре, когда возникает вопрос: кто они, в сущности, друг для друга? Тянулось длинное время, которое нечем заполнить, пришли недовольство собой и долгие нудные размышления о себе, о том, кто она такая вообще на земле…

Сейчас Федор дома. И Кате так хочется подойти, обнять его, но нельзя: он работает! Федор обернулся и проговорил, глядя ей в глаза:

— Катя, Катя! Эти чертовы простои печей, вот когда наваривают подины… Как бы их снизить, сократить, эти чертовы простои? Нужно сжать время при капитальных ремонтах! Да! И еще — улучшить технологию наварки! Ты понимаешь?

Катя не понимала и хлопала глазами, а он все говорил, воодушевляясь, непонятным для нее техническим языком, разъяснял, убеждал, будто сдавал экзамен или хотел сделать из нее инженера-металлурга. О, когда Федор начнет говорить, его не остановишь! Только слушай. Она согласно кивала головой, приговаривая «да-да», словно действительно понимает или хочет понять, а он говорил серьезно о профилях ванны, об улучшении ухода за сталевыпускными отверстиями, о шлаковом режиме и еще что-то о кислороде и сжатом воздухе, — и это для нее было откровением и пыткой одновременно.