Вторая жизнь - [12]

«Нет, не одинок я… здесь, — думал Егор. — А кто мне «здрасте» скажет? — Начал перечислять по избам первой улицы фамилии родичей, знакомых, деревенских земляков, живущих в Сысерти. Шевелил пальцами, будто брал что-то в руки, сжимал в горсть, отпускал. — На этой улице меня все знают-привечают! С другой начну».

Кто-то открыл дверь. Потянуло сыростью. Лысиной и щеками ощутил холод.

Егор исподлобья взглянул на вошедшую женщину. Она остановилась у закрытой двери, засунув руки в карманы телогрейки. Снова стало тепло.

«Наша, своя», — решил он.

В ее руках, в полном теле, в пуховом черном платке, в глазах, казалось Егору, было что-то близкое, родственное, домовитое. Матовый гордый лоб без единой морщинки, круглые щеки, алые губы, в голубых глазах насмешка.

«Вот это баба! Муж наверняка каждый день радуется… И здорова́ и привлекательна».

Смеялось все ее лицо, хотя тонкие губы были плотно сжаты и чуть вздрагивали. Прищуренные потемневшие глаза ее обежали прихожую, потолок, печи и, задержавшись на Егоре, раскрылись — снова стали голубыми и холодными. Егор вспомнил Марью. Вошедшая чем-то была похожа на нее, разве чуть старше, румянее и строже. В сердце его хлынула тоска, толкнула, забивая дыханье.

— Ну, а ты кто же будешь? — спросил он.

— Да уборщицей я здесь работаю! — крикнула она бабьим простуженным голосом. — Самовар вот у меня всегда кипятят. Сено лошадям тоже у меня. Да и соседи с Домом приезжих.

Егор покивал ей и с интересом спросил, глядя на ее толстые ноги, обутые в блестящие резиновые сапоги:

— Ты… чья?

— Я-то? — растерянно рассмеялась молодка, ища глазами стул. — А вдова я.

— Ну и что же?.. Все мы вдовые, — степенно произнес Егор и замахал рукой: вот можно посидеть, поговорить с вдовой, похожей на его Марью. Егор налил себе из самовара стакан и придвинул его на край стола. Степановна, заперев счеты и книгу с балансами в ящик стола, заговорила:

— Ночь уже. Ты бы свою канитель закончила. Прибрала, помыла полы. Шла бы спать. Приезжих разбудишь!

Молодка пожала плечами, сердито взглянула на Степановну и, устало опустив руки, прислонилась к косяку двери.

— Скушно одной-то. Вот с тобой поговорю, — обиделась она на Степановну и, посмотрев на Егора, на его толстые губы, поднятые белесые брови, сморщенный в раздумье лоб и красные рябоватые щеки, улыбнулась, как бы ища поддержки.

— Садись, соседка! — предложил Егор.

— Завтра придет! Я здесь директор! — зло бросила Степановна и загремела ключами.

Егор потянулся, поудобнее уселся на заскрипевшем стуле и посерьезнел, осматривая ладную фигуру женщины, вставшей к нему спиной. Его взгляд остановился на резиновых сапогах, туго обтягивающих икры ее ног; ему захотелось выйти на воздух, на снег, обнять обиженную Степановной женщину и что-то говорить ей.

А молодка отошла от старушки, повела плечом и печально произнесла:

— Пойду я! — и, оглядываясь на Егора, медленно затворила за собой дверь.

— Ушла, — грустно произнес Егор. — За что ее не любишь так?

— Я-то? — удивилась Степановна. — Да она мне наилучшая подруга! А только люблю я во всем порядок. Отдыхали бы!.. — вежливо закончила она, подвязывая ключи к поясу.

Егор кивнул с усмешкой: «командирша». Встав, он потянулся к тулупу и успокоил «директора»:

— Лошадь проверю и тоже — спать.

Во дворе Дома приезжих темно. У каменной стены молчаливо жуют сено лошадь Егора и чья-то корова.

«Скотина, а тоже… как брат и сестра».

На сугробы легла желтая полоса электрического света, отброшенная окном соседнего дома. «Наверно, ее окно? Постучать — не выйдет. Вот живут на земле люди вдовые… вроде меня и ее. Это забота серьезная! У одних, скажем, с работой не выходит, у других с семьей неладно. А во всем должен быть порядок в конце концов!»

Спать ему не хотелось, и он никак не мог понять отчего: или потому, что одолевали думы, или потому, что в соседнем доме, где живет вдова, чем-то похожая на его умершую Марью, горел огонь.

Егор поплотнее укутался в тулуп, вышел за ворота и всмотрелся в окраинные улицы Сысерти.

У заводского клуба заливалась гармонь. Бойкие девичьи голоса выкрикивали частушки. Запоздалые машины сигналили где-то у базарной площади, и там, среди черных изб и деревянных двухэтажных домов, по дороге к школе сельских механизаторов, вспыхивали и плыли мягкие круги света от фар.

Прошел две улицы. На окраине, за высохшими соснами, остановился возле плетня, вздрогнул от визгливого лая собаки. В сосновом бору потрескивала наледь на коре. Ветер качал тяжелые ветки, и они старчески скрипели.

Егор почувствовал, как сжалось сердце от охватившего его одиночества, и стало жутко, показалось, что там, в темном бору, кто-то притаился между толстыми стволами.

«Шуршит природа. К весне. День какой-то сегодня особый: и радостно, и грустно».

Егору стало все равно куда идти, что делать. Можно стоять вот так до утра и слушать, как потрескивает кора, как надсадно скрипят ветки, вдыхать холодный воздух, освежаясь ветром.

Домой он возвратился поздно и, раздевшись, повалился на кровать. Проспал до обеда, совсем забыв, что Глухов наказывал быть утром у райкома на всякий случай, предполагалась поездка в соседний колхоз.