Вторая сущность - [13]

— Точно, Фадеич, — засмеялся Эдик, да и не засмеялся, а как бы зажмурился от удовольствия.

А я прикидываю, Эдик уйдет в дипломаты, Валерка в какой-то изобретательский институт намыливается. Я пенсионного возраста, Матвеич на подходе. Николай-окрасчик хоть и старается, но стопроцентно все ремонтные специальности пока не охватил ввиду природной неграмотности. Василий-моторист из-за жены работает без смысла — ему хоть грузовик искупать, хоть слона подковать. Остается один Кочемойкин.

— Эдя, а бригада как же?

— Я еще поработаю.

— Ну а как ты чувствуешь дальнейшее развитие бригады?

— А у нее должно быть развитие?

Глянул на меня искоса, но умно — лоб его широкий эмалированный светится от остатков мартовских снегов. Ну что я вижу-то в нем, кроме этого лба да шапки боярской? Что знаю о нем, кроме хотения дипломатом сделаться? И копнул ли я поглубже своих соратников по ремонту, чтобы глядеть да видеть? Эх, бабка-ёжка, кривая ножка…

— Эдя, смысл жизни как понимаешь?

— Фадеич, тебе бы социологические опросы вести, — усмехнулся он.

— А все ж таки?

— До автобусной остановки не успею объяснить.

— А ты в двух словах.

— Было бы счастье, Фадеич, а без смысла жизни обойдемся.

— Хорошо. А в чем счастье?

Он прямо-таки засмеялся. И то: идет по улице махонький мужичок в ватном пальто с воротником из векши, в шапочке с кожаным верхом, в бурках скрипучих — их после войны носили, теперь позабыли… И этот мужичок, то есть я, который ему верхом кожаной шапочки до плеча достает, интересуется смыслом жизни и счастьем… Приносите хохотушек, напечем из них ватрушек.

Эдик достал из коричневой коробочки с золотой верхушкой длинную сигарету кофейного цвета, потом зажигалку не то в форме бутончика, не то в форме унитазика белого металла… И закурил — смотреть любо. Я представил его за рубежом — какого хочешь бизнесмена за пояс заткнет. Девушки, что встречались, смотрели на него зырко и млели, как снежок мартовский. Правда, заприметив меня, несказанно изумлялись, зачем это я прилепился сбоку. Я и говорю: приносите хохотушек, напечем из них ватрушек.

— Смысл жизни, счастье.. Зачем тебе это, Фадеич?

— Для бригады.

— Бригаде нужны работа и деньги.

— А счастье, Эдя?

— Идеалист ты, Фадеич.

— Только на деньгах да работе хорошей бригады не взрастишь. Вот тебе пример живой. Работы у нас навалом, заработки неплохие и будут еще повыше. Чего ж ты в дипломаты вознамерился? Чего Валерку другие дела манят?

— Есть места поинтересней бригады.

— Я вот и хочу, Эдя, чтобы наша бригада была поинтересней иных мест.

Не доходя до остановки, он погасил свою красивую сигарету.

— Фадеич, я в другую сторону.

— Разве не домой?

— Халтуру нашел — «Жигули» у частника.

— Тебе ж отдохнуть надо…

— Ты о счастье думаешь, а я о работе, — поддел он меня ехидным смешком.

— Тогда твои дела как сажа бела, Эдик.

— Фадеич, никак ты выступаешь против краеугольного и где-то даже гранитного фундамента, то есть против труда?

— Фундамент в том, Эдик, чтобы не просто работать, а иметь от работы удовольствие. Вот тогда будет счастье.

— Для меня счастье — в преодолении.

— В преодолении чего?

— Всего, и себя в том числе. Вот к частнику идти неохота, но преодолею. Пока, Фадеич.

Он припустил к трамваю. Не отдохнувши, не поевши… Побежал преодолевать себя и частника. Кстати, духами от него повеяло, как от девицы какой. Эдик и есть Эдик, фельетонная личность. Но, с другой стороны, на двух работах вкалывает.

Конечно, о человеке его работа говорит. Да я думаю, что не все, поскольку он ее делать обязан. Более о человеке говорит работа, которую он мог бы не делать, да делает. По ним надо судить, по делам необязательным. Только вот Эдиково необязательное дело затеяно, считай, ради глупости, личного автомобиля.

Посреди вечерней улицы взяли меня разнообразные мысли, но об одном и том же… Родители у Эдика — дай бог. Допустим, он пошел на принцип, или они пошли, как и я с Генкой — денег на машину не берет или не дают. Но ведь дело дошло до голодухи.

Я достал из кармана бумажку с адресом, добытым у кадровика Чурочкина, и полез не в свой автобус…

Звонок за дверью потренькал слабенько. У электрика-то. Открыла мне женщина средних лет, неказистая, одетая в кофту домашней вязки. Видать, домработница или приехала родственница из деревни на городские хлеба.

— Доброго вам здоровьица. Я Эдиков начальник, Николай Фадеич.

— Проходите, пожалуйста, — пригласила голосом мягким, открытым. — Только Эдика нет.

— Без него перезимуем.

Разделся я и был препроважен на кухню.

— Извините, уборка в комнатах…

В двух, как я понял. Кухонька невидная — ни мебели, ни размера. Моя во всех отношениях будет лучше. Но чистенько и запах уютный.

— Николай Фадеич, чайку…

После работы ни от чайку, ни от кофейку не отказываюсь. Да и знаем мы их чаек — небось с копченой колбаской да с икоркой…

Однако был голый чаек, не считая варенья. И на том спасибо, погоняем. Разузнав ее имя-отчество, я поделился:

— Валентина Матвеевна, прибыл я скорее не к вам, а к Эдиковой родительнице.

— Я его мать, — удивилась она тихо.

— Тогда извините за слепоту.

Позабыл я, что большие ученые держат себя просто, будто и не они. Вокруг нашего дома одна старушка бегала в белых порточках и маечке. Ноги синие, сама красная, дышит пыхтяще — трусца, короче. Ну и считаем все, что баба с дымом в голове. А на поверку оказалась она мировым ученым и лауреатом. И то: большому ученому пыжиться резону нет — его и так видать.